В какой-то момент военной кампании все внимание было приковано к Мариуполю, хотя бои — и жестокие бои — шли на протяжении сотен километров. Такое впечатление, что лозунг украинской военной пропаганды «Не буде Марiуполя, не буде й Украiни» придавал упорства обеим сторонам — украинская, впрочем, в конце сдалась.
А то, как бои начинались в Мариуполе, лучше всего было видно по трамваям — они с открытыми дверями на улицах. И это лучше любых других знаков, показывало, как быстро сюда прилетела война — красные чешские вагоны ползли по рельсам, когда свист осколков возвестил конец старой жизни, водитель открыл двери и пассажиры убежали из салона — в два месяца беспрерывных боев. Ни рассказы о том, что власть, «безпека» — Служба безопасности Украины — смылись до 24 февраля не давали ощущения того, что бои пришли в город на Азовском море внезапно. Брошенные в здании СБУ личные дела, удостоверения, форма, трупы каких-то «військових» — ими Мариуполь был усеян щедро — не давали такого острого ощущения, что в какой-то миг жизнь города разделилась на до и после, как вставшие на своих путях красные чешские «Татры».
Трамваи ходили до того, как российские и донецкие части прошли относительно быстро укрепления под Мариуполем, сбив украинские силы с позиций и загнав в застройку. Затем начались городские бои, которые катились над засевшими в подвалах жителями — морская пехота и полки народной милиции методично выбивали «укропов» из домов. А в перерывах между боями работали той самой «мягкой силой», на недостаток которой жалуются «лидеры общественного мнения» — кормили, лечили, доставляли в больницу. И для всех они были своими, нашими. Уже потом, когда боевые части уходили вперед, оставляя позади заслоны резервистов, выстраивались очереди местных жителей за гуманитаркой — и в очередях говорили: «Почему не получилось, как в Херсоне?» В Херсонской области, которую заняли без ожесточенных боев, и практически молниеносно — и мирная жизнь там начала налаживаться сразу.
Закончился штурм Мариуполя, когда вечером 16 мая по улицам помчались ярко освещенные автобусы — в них сидела первая партия «эвакуированных» — тех, кого Киев отказывался назвать пленными. Боевой путь безжалостного «Азова» завершался, если не фарсом — фарсом назвать конец сражения язык не повернется — то как-то легковесно. Как будто после разнесенных в клочья домов, сожженной бронетехники и трупов на улицах — остатки украинского гарнизона решили «ну все, хватит, навоевались».
Сидящие за широкими стеклами автобусов и с любопытством смотрящие по сторонам парни ничем не напоминали каких-нибудь эсэсовцев из бригады Дирлевангера — те, отметившись убийством мирных, изнасилованиями и грабежами, все же почти поголовно погибли в боях с Красной армией. Едущего в автобусе в плен эсэсмана из зондеркоманды представить было сложно. А «азовцы» же на самом деле выглядели как заигравшиеся косплееры (участники костюмированной игры). И этот контраст между спокойными пленными, знавшими, что над ними не будут издеваться, и тем, как мариупольцы на улицах при упоминании полка начинали полный ненависти рассказ, придавал ощущение какой-то фантастичности.
А после первой партии пленных последовали другие — по улицам Мариуполя буквально был проложен регулярный автобусный маршрут, чтобы отвезти в плен внезапно потерявших вкус к борьбе «захисников».
Все эти дни — март, апрель и часть мая — о том, что бои идут где-то еще помимо Мариуполя — в Харьковской, Запорожской и Киевской областях — я вспоминал, когда бойцы и офицеры разных частей, обступив меня кругом требовали ответа на вопрос: «Почему мы ушли из-под Киева? Когда возьмем Харьков и Одессу?» Военным людям был нужен четкий и понятный — хлесткий, как приказ — ответ. Объяснения о каких-то соображениях их не устраивали, они слушали молча пересказ официоза. А потом недовольные, они расходились или уходили — на отдых в тыл или на передовую.
Вышедший из-под Киева сержант — здоровый и крепкий парень с ухватками гопника — сплевывая и делая паузы, чтобы не ругаться, рассказывал, как матери в Киевской области боялись брать гуманитарную помощь для детей, а забирая еду, шепотом объясняли: «Мне надо с вами поругаться, иначе проблемы будут…»
Штабной офицер по карте складно объяснял, как умело растащили силы противника по разным направлениям, а потом сам заканчивал: «А ведь Киев был — вот он…» Он не задавал вопросов, объяснение у него было, но его не устраивающее. И ему хотелось, чтобы все шло как-то иначе. Но, как человек военный, он понимал, что ход операции зависит и от него.
В красивых сосновых лесах под Северодонецком другой офицер — без знаков различия — курил, взяв сигарету в горсть, так, что огонь был надежно прикрыт ладонью. На песке он объяснял, как противник, используя маневренную оборону — удачную тактическую наработку НАТО — отходит, обрекая на гибель какие-то свои подразделения, но нанося нам болезненные удары. Лицо российских военных показывать нельзя — либо балаклава, либо пиксельное размытие при монтаже — но этого офицера нельзя было снимать и при таких условиях. И записывать тоже. Поэтому говорил он откровенно. Как раз и о том, что за тактическим искусством всегда стоят жизни и мужество тех, кто исполняет замысел командования — и падает иногда ничком в красивых сосновых лесах, в асфальт городской улицы, в грязь черноземья. И тех, кто оказывается в плену. «Капитан [фамилия]. Запомните — [фамилия], — повторил офицер. — Они видео его допроса в сеть выложили, когда начали задавать вопросы по численности, технике, ответил: «Не знаю», как и полагается. И в списках на обмен его не оказалось. Боюсь, уже всё…»
Для него издевательства украинских военных над пленными были и тем, что на языке документов «фактором, определяющим морально-психологическое состояние личного состава», и личной трагедией — судьбой боевых товарищей — тех, кого военная удача оставила в руках врага. И под врагом — умелым, снабженным системами разведки, радиоэлектронной борьбы, связи — оставались и мирные люди. И их надо вызволять.