Первая реакция была вполне естественной — ну, наверное, из телевидения, как все. Проверил. Впервые по телевидению о катастрофе сообщил М.С. Горбачёв 14 мая 1986 года. Слишком поздно. Вот никак я не мог узнать об этом именно из телевизора.
Говорят, что об аварии, эвакуации и о профилактических мерах писали районные газеты в украинском и белорусском Полесье ещё в мае. Во-первых, я таких публикаций не видел (может, надо было в киевском музее Чернобыля внимательнее витрины рассматривать). Во-вторых, жил я примерно в 250 километрах от станции и совсем не в Полесье. Да и не выписывали мы местную районку (я вообще не помню, как она называлась).
ТАСС об аварии сообщил 28 апреля вечером, но на это сообщение вряд ли обратили особое внимание. Скорее, оно просто прошло в колонке в больших газетах. В СМИ до заявления Горбачёва об аварии не говорили вообще, а после — не очень много, в основном упирая на массовое мужество и героизм. Логика простая — не вызвать паники. Цель вполне благородная. Достаточно вспомнить, что даже простая обеспокоенность жителей Припяти (паники, к счастью, не допустили) привела к крайне негативным последствиям — люди начали эвакуироваться самостоятельно и пешком шли к ближайшей железнодорожной станции Янов. Шли через «рыжий лес». И получили дозы, в разы большие, чем те, кто просто гулял по улицам города.
Отсюда вывод: узнал я дома, от отца. Отец служил в штабе 43-й дивизии Ракетных войск стратегического назначения. Ракетчикам о подобного рода инцидентах сообщали довольно быстро. Недостаток информации компенсировали западные «голоса».
Так что отец знал, возможно, в тот же день, но вряд ли что-то содержательное. Дело в том, что даже московская комиссия, прибывшая в Припять 26 апреля, представление о случившемся имела скорее теоретические, базировавшееся на убеждении администрации станции, директора Брюханова и главного инженера Дятлова, что реактор цел. Только облёт пострадавшего блока утром 27-го показал, что реактор полностью разрушен (собственно, первый раз об этом было доложено вечером 26-го, но комиссия просто не поверила). Когда говорят, что решение об эвакуации было принято только через 35 часов, то это неправда. Решение было принято всего через 35 часов — как только стал понятен масштаб разрушений. А вот поверить в полное уничтожение казавшегося столь надёжным реактора оказалось очень тяжело, тем более что даже неспециалисты знали, что реакторы не взрываются. Это, кстати, действительно так — и в Чернобыле, и позже в Фукусиме взорвался не сам реактор, а гремучий газ — образовавшаяся в результате аварии кислородно-водородная смесь.
Сам я столкнулся с последствиями катастрофы 1 мая. Как известно, сначала радиоактивную тучу понесло на Белоруссию и только потом роза ветров повернулась на восток — в сторону Киева и моего городка.
С утра я, понятно, был на демонстрации, а вечером вышел погулять. Как раз в это время приползла туча и заморосил тёплый весенний дождик. Гулял я недолго — домой меня загнал милицейский патруль с противогазными сумками. Сами они ничего не знали. Просто сказали, что не время гулять.
Вот, видимо, вечером мне что-то сказал отец или мама.
Года через два у меня появилась возможность померять дозиметром пиджак из кожзама, в котором я тогда гулял. Он безопасно, но довольно ощутимо «фонил». Страха ради иудейска мы его выбросили.
Позже в городе вырубили и вывезли куда-то всю сирень. Считалось, что она особенно охотно впитывает радионуклиды и сама по себе начинает представлять опасность для людей.
Было и ещё одно явление — через город прошла колонна пожарных машин с сумскими номерами в сопровождении милицейской машины с включённой мигалкой и сиреной. Неслыханный соблазн для пацанов! И то сказать — город-то у нас был довольно большой, в нём даже светофор был, но скорая помощь мигалку не включала, ибо незачем (побывав в городе тридцать лет спустя, убедился — и сейчас тоже не включает, хотя машин стало на порядок больше). Потом я эти пожарки видел в фильме «Чернобыль: два цвета времени» — их там на кладбище радиоактивной техники определяли.
Потом мы переехали в Днепропетровск. Мы с отцом изрядно помучились первый год — потом уже, задним числом выяснили, что наша симптоматика как раз соответствовала тому, что тогдашняя медицина называла «радиационная травма». Понятно, нам такой диагноз никто не ставил (тогда получить статус пострадавшего было трудно даже для людей, которые 26-го в Припяти были). А мама умерла от острого лейкоза уже через восемь лет после аварии. Причины болезни у врачей сомнений не вызывали.
А вот о 26 апреля я ничего не помню. День как день. Выходной.