Национальный миф любого народа может послужить основанием для крайне интересного разговора. Например, польский национальный миф, по всей видимости, стал одной из тем для разговора между польским исследователем-историком Анджеем Валицким и польским журналистом Яцеком Жаковским.
К сожалению, Анджей Валицкий умер 20 августа этого года, поэтому его интервью, данное Жаковскому, является своеобразным прощальным поклоном настоящего учёного и преданного своему делу историка Валицкого (перевёл и опубликовал это интервью Журнал «Огонёк»).
Если резюмировать всё в нём сказанное, то картина выглядит следующим образом: Польша слишком лебезит перед Западом, теша себя превосходством над Востоком. Польский национализм слишком привык считать себя форпостом Европы перед тьмой Азии, а выстраиваемая на этом основании политика раз за разом подводила польское государство и польскую нацию.
Стоит отметить, что Польше действительно исторически не повезло быть зажатой сразу между тремя мощными государствами имперского типа — Австрией, Германией и Россией. С одной стороны, это заставляло Польшу принимать вызов и формировать собственную имперскую культуру. Как писал британский историк Норман Дэвис, Польша и Россия — единственные славянские страны, которые пытались сформировать собственную империю и имперскую культуру.
Если воспринимать империю, как некое государство, объединяющее в единую, сложносочинённую систему разные социальные, этнические и религиозные группы. то, безусловно, надо согласиться с тем, что у Речи Посполитой это почти получилось. Большое, по европейским меркам, польско-литовское государство объединило под своей властью католиков, православных, протестантов, иудеев и мусульман. Конечно, их взаимоотношения не были пасторальными и безоблачными, но это, скорее, правило, чем исключение из него.
Во всяком случае, многие польские консерваторы предпочитают видеть в Речи Посполитой именно имперское государство, объединённое некоторой общей польской идеей.
Оппонирующие им либералы считают Речь Посполитую своеобразным идейным предшественником современного Евросоюза: ведь ягеллонская Польша была союзом регионов, в каждом из которых была своя уникальная культура, а эти регионы были объединены некоторой общей польской идеей.
Но что это за польская идея и как она выглядела? Пожалуй, опять стоит обратиться к последнему интервью Валицкого.
Исследователь русской интеллектуальной истории Анджей Валицкий приводит Россию в качестве своеобразной «антипольши, у которой получилось». Если польские власти во все времена старались слить все существующие в Польше культуры в единое католическое государство, то Россия была готова принимать и применять якобы чуждые ей элементы, что обеспечивало устойчивость России.
При этом желание польских элит во все времена максимально унифицировать собственное население объяснимо одним устойчивым польским мифом, согласно которому Польша является последним европейским форпостом, к востоку от которого лишь бескрайняя Азия.
В основу этого мифа кладутся как реальные исторические факты (например, победа Яна Собеского над турками у венских стен в 1683 году), так и достаточно умозрительные концепции (например, утверждение о европейском характере католичества в противовес «азиатскому» православию).
Над этим мифом годами трудились польские власти и интеллектуалы и, в общем-то, он носит достаточно общеевропейский характер. Практически каждое государство Европы старается выставить себя последним хранителем европейских ценностей, пока мир пребывает в упадке и гибели. Характерно, что чем дальше находится та или иная страна от западноевропейских стран, тем яростнее она отстаивает представление о себе, как о последнем европейском оплоте.
Чешский писатель-диссидент Милан Кундера, в своём эссе «Трагедия Центральной Европы» писал, что именно страны Центральной Европы, к которым Кундера относил всё, что восточнее Германии, были в межвоенный период последними хранителями европейских традиций. При этом Кундера упирал на демократический строй межвоенной Чехословацкой республики.
Оставляя в стороне тот момент, что межвоенная Чехословакия выглядела демократическим государством лишь на фоне соседних нацистской Германии, фашистской Австрии и санационной Польши, равно как и всё эссе Кундеры, в целом, стоит отметить, что подобного рода воззрения не уникальны для чешской интеллигенции. В Польше они появились гораздо раньше.
Так, например, католический священник Франтишек Духиньский в первой трети XIX века пытался доказать, что русские и поляки относятся к принципиально разным народам. Поляки славянского происхождения, а вот русские являются потомками сложного конгломерата финно-монголо-тюркских племён.
Такого рода приём служил не только укреплению польского мифа о собственном европейском характере, но и помогал дегуманизировать русских на национально-культурном уровне. Тем более, что такого рода приём был очень удобен: ведь весьма просто доказать собственную принадлежность к Европе, отказав в такой же принадлежности своим соседям на самом эссенциальном расовом уровне.
Эта идея Духиньского оказалась востребована до такой степени, что проникла позже в белорусскую и украинскую националистические идеологии, где и по сей день можно встретить утверждение, что-де украинцы (или белорусы) по-настоящему европейский народа, а вот русские, конечно, потомки какого-то кочевого сброда из-за Уральских гор. То, что было мейнстримом польского национализма в первой половине ХIX века, в наши дни стало обыденностью для радикального национализма и примитивного расизма в двух республиках бывшего СССР.
Второй польский национальный миф проистекает уже из печального исторического опыта польского государства в XVIII-XIX веке.
Если в раннее Новое время Речь Посполитая действительно могла претендовать на то, чтобы считаться если не империей, то хотя бы, выражаясь современным языком, крупной региональной державой, то галантный век для неё завершился тремя разделами Речи Посполитой.
Польское государство оказалось разделённым между тремя соседями, причём, какими!
С одной стороны, часть польских территорий вошла в состав России, с которой Польша к тому моменту уже привыкла, то воевать, то дружить против турок, то ссориться из-за казаков и статуса Киева.
С другой стороны, часть польских территорий досталась Австрийской империи. А ведь ещё недавно, до утверждения у власти Габсбургов, когда император избирался курфюрстами-выборщиками среди выборщиков был саксонский герцог, чьи потомки правили Польшей.
Наконец, ещё одним государством, принявшим участие в разделе Польши, было Прусское королевство, выросшее во многом на останках былой роскоши Тевтонского ордена. Того самого Тевтонского ордена, который когда-то проиграл польским войскам битву при Грюнвальде, а спустя какое-то время стал вассалом польской короны.
Все эти соображения безусловно очень больно били по национальной гордости польских элит и заставляли их видеть в произошедших событиях признаки проявления каких-то высших сил. Вероятно, таково было веяние эпохи.
Во всяком случае, Жозеф де Местр также видел в причинах французской революции проявление божественного замысла, а не социально-политический процесс. Так что нет ничего удивительного в том, что представление о Польше, как о новой империи сменилось представлением о Польше, как о невинной жертве агрессии соседей. А это уже привело к формированию польского мессианства.
Если вкратце, то концепция польского мессианства сводится к представлению о том, что польское государство пострадало, было уничтожено для того, чтобы искупить собой грехи Европы, замолить её грехи и как бы обнулить их. В современном российском социуме принято смеяться над идеей о Николае II как царе-искупителе, но в основе польского правоконсервативного национализма лежит ровно та же мессианская идея, только в несколько раз увеличенная и масштабированная.
Естественно, что возрождение Польши в 1918 году приветствовалось как событие вселенского масштаба. На новую Польскую Республику возлагались надежды на то, что она будет светочем цивилизации посреди восточноевропейского моря тьмы.
К сожалению многих, эти надежды не оправдались. Польская Республика межвоенных лет очень быстро прошла путь от раздираемой партийными противоречиями парламентской республики к авторитарному режиму имени Юзефа Пилсудского. После смерти своего создателя польский авторитаризм смог прожить ещё несколько лет, но никак не смог подготовиться ко Второй Мировой войне, положившей конец этому государству.
Эти и последующие события польской истории воспринимались сугубо сквозь призму уже устоявшихся мифов о нереализованном имперском потенциале Польши и её мессианском предназначении.
В рамках этого мировоззрения, всё произошедшее с Польшей в 1939-1947 годах опять воспринималась как трагедия апокалиптических масштабов, в которой виноваты некие внешние злые силы — такой подход позволил заранее свести к минимуму дискуссии о том, каковы были минусы межвоенного польского режима, но позволил заготовить плодородную почву для разговоров о польской исключительности, реализоваться которой мешают злые соседи и наплевательски настроенные союзники-предатели.
В постосоциалистической Польше, как отмечает Валицкий, оба стереотипа оказались очень кстати.
Страна, пережившая неолиберальные реформы Бальцеровича, резкое изменение всего жизненного уклада, должна была найти объяснение происходящему и нашла его в старых, устоявшихся мифах. Собственно говоря, национальные мифы нужны именно для того, чтобы объяснять нации происходящее. Однако здесь эти мифы сыграли с поляками злую шутку.
Старые идеи о Польше, как о последнем оплоте истинной Европы, чьё жизненное предназначение носит откровенно мессианский характер — защиты Европы от всего дурного, — привели к тому, что современная Варшава подменяет реальные дискуссии о будущем и настоящем страны морализаторством, а политика страны построена на перечислении реальных и выдуманных обид прошлого.
Оба базовых национальных польских мифа играют против страны, тормозя её развитие и лишь провоцируя конфликты с окружающими.
Польский национализм врёт сам себе о своей исключительности и востребованности в общемировом масштабе, при этом лежащие в нём идеи не могут обеспечить даже какого-то подобия гражданского согласия в стране, раскалывая страну надвое.
Недавнее ужесточение запрета на аборты в Польской республике запрещает делать аборт по медицинским показаниям. Для страны, женщины которой привыкли ездить на аборты в Германию, Литву и Чехию, нет особой проблемы в том, чтобы обойти этот запрет, но есть проблема в том, что он существует.
По польскому обществу проложена ещё одна линия раскола, которую власти стараются не замечать, прикрываясь старыми лозунгами о мессианском предназначении польского государства, его нереализованном имперском потенциале, который обязательно надо реализовать, — зачем не может объяснить ни один политик, — и перечислении всех тех обид, что накопились у официальной Варшавы к России за последние годы.
Всё это вводит целую нацию в состояние самообмана и как долго он продлится и не закончится ли для страны также печально, как самообман 1918-1939 годов — неизвестно.