Прибалты, мол, привычно превратились в германскую колонию (под вывеской ЕС).
Украина всё больше становится похожей на известную по XVII веку и годам Гражданской войны начала ХХ века Руину, по которой гуляют казачьи ватаги и батьки-атаманы со своими бандами, номинальные же гетманы беспокоятся лишь о том, чтобы побольше украсть и успеть с наворованным сбежать, пока голытьба вельможную голову не снесла.
На Кавказе, как обычно, каждые два аула с остервенением воюют за одну гору, реку или долину.
В Средней Азии вернулись к старым ханствам, ордам и эмиратам в новой модернизированной упаковке.
Ну а о России говорят, что вернувшись к границам Московского царства, она вновь пытается превратиться в глобальную империю.
Внешнее впечатление, в принципе, вроде подтверждает верность этой теории. Действительно, в истории можно найти массу параллелей сегодняшнему дню. Но внешность бывает обманчива.
Убедительным доказательством неадекватности реальности таких поспешных «исторических» оценок сегодняшнему состоянию постсоветской государственности является то, что с одной стороны сторонники теории «возвращения к пройденному» оперируют категориями неофеодализма, оправляя нас в поисках сравнений в XIV-XVII века, а в некоторых случаях и в более раннее время.
С другой стороны, мы постоянно слышим от тех же людей инвективы в адрес местных национализмов (прибалтийского, украинского, белорусского, молдавского, массы кавказских и пяти среднеазиатских).
И это правда: практически во всех постсоветских государствах активно реализуются проекты нацбилдинга, ориентированные на моноэтничность. Мы часто называем их политику русофобской, и действительно русских активно пытаются вытеснить из бывших национальных республик, а там, где этого сделать нельзя — ассимилировать, превратить, например, в украинцев или белорусов.
Литва и Белоруссия создавали проблемы полякам. В Молдавии официальный национализм (молдаванизм) противостоит не только и даже не столько русским, сколько представляющимся молдаванам более опасными румынам. Румыны утверждают, что они с молдаванами один народ и должны объединиться в одном румынском государстве, а молдавские националисты утверждают, что народов два, причём очень даже разные и надо каждому иметь по государству.
О мелких горских народах Северного Кавказа я даже не говорю — там обиды и претензии такие старые, что они уже и сами не всегда помнят из-за чего вражда, но даже имеющие достаточно длительную историю государственности Грузия, Армения и Азербайджан (тем, кто считает, что азербайджанская государственность появилась только в начале ХХ века, можно называть его Кавказской Албанией, Мидией Атропатеной или десятком других исторических имён) тоже имеют друг к другу претензии территориально-этнического характера.
Более того, несмотря на сетования русских националистов, переживающих, что русский народ, занятый реставрацией империи, так и не построит русское государство, русский национализм также весьма развит. Хоть и не в том виде, какой профессиональные националисты считают правильным.
Никогда доселе большая часть населения России не заявляла, что русским нет необходимости возвращать отпавшие территории. Никогда не было такого, чтобы в России русские с удовольствием и без проблем признавали бы зарубежных русских нерусскими, поскольку они оказались за пределами государственных границ России.
Последнее в основном относится к той части русских Украины и Белоруссии, которые провозгласили себя украинцами и белорусами, хоть некоторые, особо ретивые, распространяют это на всех зарубежных русских.
Формально это выглядит абсолютно логичным — кто не хочет быть русским, пусть им не будет. Но это как раз и является признаком создания буржуазной нации, мотором коего на определённом этапе является национализм, то есть попытка чётко провести границу нации.
Например, в средние века границы между Германией (Священной Римской империей германской нации) и Францией были весьма подвижны. Были периоды, когда даже бургундцы были «немцами» (не говоря уж об эльзасцах и лотарингцах. Но в XIX веке не только французы и немцы стали чётко себя разделять, по какую бы сторону границы они ни жили, но из немцев выделились голландцы (бывшие немцы «нижних земель») а из смеси этих же немцев (фламандцев) и французов (валлонов) появились бельгийцы.
Все мы, постсоветские, столкнулись с одной проблемой.
В момент своего распада Российская империя являлась государством быстро переходившим от феодализма к капитализму, с сопутствующим этому процессу ростом национализма.
Процесс был прерван большевиками, вожди которых не скрывали, что вопреки Марксу хотят перепрыгнуть через формацию и, вместо того, что вырастало на просторах империи естественным путём, построить то, чего никто не знал и не видел.
Не мудрено, что в советском социализме (особенно раннем) многие видят родовые черты позднего феодализма (начиная от фактического закрепощения крестьян и заканчивая попыткой создания «новой исторической общности людей — советского народа» из разноэтнических и разнокультурных элементов. Маркс нигде не писал о «коммунистическом народе». Он писал о коммунистическом обществе, которое создадут разные народы, когда (и если) достигнут соответствующего уровня развития.
И государство, по его мнению, должно отмирать, а не укрепляться (как получилось у большевиков).
Создание «народа» на основе государственной принадлежности — чисто феодальный принцип.
— Чьи поля?
— Маркиза Карабаса.
— А хлеб на полях чей?
— Маркиза Карабаса.
— А люди, работающие на полях чьи?
— Маркиза Карабаса.
Даром, что и поля, и хлеб, и люди принадлежали владевшему округой Людоеду. Как только «маркиз Карабас» Людоеда победил, он «по праву меча» стал законным владельцам их всех.
В общем, если люди и страны выпадают из актуальной общественно-экономической формации, то они не строят следующую, а опускаются до предыдущей.
Неслучайно в позднем СССР передумали строить коммунизм и занялись строительством капитализма. Через формацию нельзя перепрыгнуть.
Если задачи буржуазной революции не решены сто лет назад, их приходится решать сегодня. Вместе со строительством национальных государств и сопутствующим ростом национализма. А уж текущие границы этих государств — всегда элемент исторической случайности.
В принципе действительно не менее половины утраченных Россией земель (если бы не советское административное деление) могли бы остаться в границах русского государства и населяли бы их сегодня русские люди.
Так вот, прерванный в начале ХХ века переход от феодализма к капитализму мы совершали все вместе. Каждый со своими национальными особенностями, но вместе. И как раз на примере Средней Азии можно увидеть, как решается именно эта задача в интересных и сложных местных условиях.
Средняя Азия дуалистична. С одной стороны это территория древнейших государств, современников Восточной Чжоу и царства Хаммурапи, с другой стороны, большая часть региона — Великая степь, столбовая дорога кочевников, в их вечном движении с Востока на Запад. Но кочевники, даже когда они создают великие степные империи, практически не поднимаются в государственном строительстве выше союза союзов племён — рыхлой степной конфедерации.
Удачливый хан может придать такому образованию определённую устойчивость: воины любят смелых военачальников, ведущих к победам и добыче. Если в династии ханов смелых и удачливых правителей 3-4 подряд, какой-нибудь степной каганат может задержаться на политической карте мира на целое столетие, а то и полтора.
Но как только ситуация меняется и правителю прекращает везти, объединение рассыпается, чтобы вновь начать образовываться вокруг нового степного авторитета.
Эти страны переросли феодализм, но не выросли окончательно из родоплеменных отношений. Данное утверждение не противоречит тому, что я (в полном согласии с Марксом) писал выше о невозможности перепрыгнуть через формацию. Родоплеменной пережиток постоянно привносился извне, с новыми кочевыми волнами, в то время, как сама среднеазиатская государственность уже к VII веку достигла того уровня развития, к которому Европа пришла на тысячу лет позже.
Объёмы производства и международной торговли, уровень развития литературы, искусства, религиозной и, особенно, политической мысли говорят за себя сами.
Таким образом, с одной стороны современная постсоветская Средняя Азия строит обычный капитализм, с присущими ему национализмом, государственным протекционизмом и стремлением к авторитаризму (Европа конца XIX — начала ХХ века была такой же). С другой, на всё это накладываются родоплеменная традиция, не позволяющая отдельным членам общества полностью перейти к классическому капиталистическому индивидуализму.
В обществе сохраняется сильная коллективистская тенденция. Более того, общество является более менее устойчивым лишь до тех пор, пока удаётся согласовывать и балансировать интересы нескольких (а то и нескольких десятков) коллективистских (клановых) тенденций. Это противоречие резко усиливает роль сильной и стабильной государственной власти, делая предпочтительным авторитарное правление авторитетного лидера.
Такое правление (если лидер реально авторитетен) не противоречит ни раннекапиталистической, ни феодальной, ни родоплеменной традиции.
Дальнейшее зависит от адекватности восприятия лидером стоящих перед государством и обществом задач. Он может попытаться законсервировать противоречия и временно стабилизировать ситуацию, но затем такую страну ждёт сильнейший взрыв, а может попытаться (как это не без успеха сделал в Казахстане Назарбаев) максимально оторвать государственный аппарат от кланового влияния, сделать его ведущей и самодостаточной силой в обществе, ведущей его по пути искоренения пережитков, ради строительства нормального капитализма, являющегося требованием времени.
Однако жизни одного, даже самого талантливого, лидера для такого перехода бывает мало (надо, чтобы успело смениться минимум три поколения). Поэтому огромную роль играет организация транзита власти.
В принципе, для обществ, находящихся на данном этапе развития демократия противопоказана (даже в Европе демократия стала мейнстримом только после Второй мировой войны). Более того, для укрепления внутренней устойчивости режимы требуют внешней поддержки.
На раннем этапе (в 90-е) среднеазиатские государства пытались получить такую поддержку от США и ЕС. Но те, одержимые идеями лево-либерального глобализма, которые они в полном противоречии с реальностью именовали демократией, попытались переустроить их политические системы без учёта реального состояния данных обществ.
С усилением России и Китая Средняя Азия всё больше начинает видеть опору в Москве и Пекине. Тем более, что интересы местного производства и торговли, развития национальных экономик, полностью укладываются в концепцию как большой (от Атлантики, до Тихого океана) так и малой (без ЕС) Евразии.
Кроме того, Москва и Пекин не навязывают среднеазиатским государствам своё видение «правильных» политических систем. Наконец, Пекин и Москва политически не конкурируют в регионе. При том, что экономическая конкуренция может присутствовать, коренные стратегические интересы Китая и России требуют сохранения в регионе максимальной стабильности и совместной эксплуатации его транзитного потенциала.
В принципе, это относится ко всем постсоветским странам. Просто некоторые настолько глубоко погрузились в анархию и разруху, что спасать там становится нечего.
По мере ликвидации современной экономики и перехода к натуральному хозяйству, например, на той же Украине, упрощаются и разрушаются не только государственные структуры, но и общественные отношения. Для общества охотников и собирателей вполне подходит даже не племенное, а классическое родовое устройство.
Стадия же натурального земледельческого хозяйства, в которую стремительно вступает Украина, соответствует развитому родоплеменному строю, на грани перехода к феодализму, а в более тёплых регионах к рабовладению (обеспечивающему на низком уровне развития сельскохозяйственной экономики быстрый переход к монокультурному, товарному, рассчитанному на экспорт производству).
В общем, не так важно кто на какой стадии сейчас находится. Важно, к какой стадии движется.