По утверждениям Шелеста он был полным георгиевским кавалером, участником русско-турецкой войны. Петр родился, когда отцу было уже за 60 лет, в тот же день, когда сын от первого брака справлял свадьбу.
Отец, будучи унтер-офицером и георгиевским кавалером, сам выучил детей читать. Потом Шелест пошел в земскую сельскую школу. К ее окончанию грянула революция и все завертелось.
В революционных событиях он по малолетству не участвовал, до 1921 года работал батраком, затем почтальоном и железнодорожным рабочим. В 1922 году от бывшего учителя гимназии Шелест узнал о существовании комсомола и, хотя имел о нем весьма смутное представление, решил записаться в организацию.
Шелест стал активным комсомольцем, затем попал в ЧОН, но это было уже то время, когда активных боевых действий не велось, и части особого назначения доживали последние дни. Вплоть до начала 30-х Шелест находился на комсомольской работе, поучаствовал в составе комсомольских отрядов и в коллективизации, о чем позднее с печалью вспоминал в своих мемуарах.
В начале 30-х Шелест попал на рабфак в Мариуполе и одновременно работал на местном заводе. После службы в армии уже имевший партийный стаж и формальное образование Шелест был назначен начальником цеха на харьковском заводе «Серп и молот», а всего через полтора года уже главным инженером.
Впрочем, в 1940 году его окончательно перевели на партийную работу. Шелест стал секретарем харьковского горкома, отвечавшим за оборонпром. Тогда же состоялось его знакомство с Хрущевым, причем будущему генсеку он сразу понравился.
С началом войны Шелеста эвакуировали на Урал, где он стал секретарем челябинского обкома по оборонной промышленности. После ее окончания он стал директором ленинградского авиационного завода.
Вообще карьера Шелеста развивалась неспешно. Многие его ровесники уже занимали министерские посты, а сам он, несмотря на хорошее знакомство с Хрущевым, не поднимался выше директора завода или одного из секретарей обкома.
Только после смерти Сталина, уже в 1954 году директор одного из киевских заводов Шелест наконец попал в киевский горком вторым секретарем. А в 1957 году по предложению Подгорного он был выдвинут на должность первого секретаря Киевского обкома. К этому времени ему было уже 49 лет.
В 1963 году глава УССР Подгорный был переведен в Москву, в секретариат ЦК. На его место Хрущевым был предложен Шелест, ставший первым секретарем ЦК КПУ и главой Украины. Тогда он еще не знал, что Подгорным, Брежневым и другими заговорщиками ему уже отведена существенная роль в свержении генерального секретаря.
Летом 1964 года Брежнев и Подгорный начали зондировать Шелеста на предмет участия в заговоре. Его роль была важна потому, что Хрущев был выходцем из Украины, считал ее своей вотчиной, поэтому и главный удар по нему должна была нанести украинская компартия, надежда и опора.
Наконец они убедили его выступить против Хрущева на предстоящем Пленуме ЦК. Шелест выступил первым, высказал претензии от имени украинской парторганизации и свою роль отыграл до конца. Позднее он этого очень стыдился и в своих мемуарах сокрушался, что пошел на поводу у интриганов из ЦК и фактически предал Хрущева, который ничего плохого в жизни ему не сделал, только хорошее.
В награду за лояльность Шелеста оставили во главе УССР еще на 8 лет. Однако главой совета министров УССР назначили доверенного брежневского человека — Щербицкого. О нем Шелест был совсем не высокого мнения, в мемуарах он характеризовал его как «большого нытика и дерзкого грубияна».
Новый генсек, как и предыдущий, также был выходцем из Украины и уделял ей большое внимание. Но если Шелеста можно было назвать выдвиженцем Хрущева (хотя скорее все же Подгорного), то у Брежнева был свой клан в Днепропетровске, и ему надо было продвигать своих людей. Шелест прекрасно понимал, что своим существованием «мозолит Брежневу глаза», но, судя по всему, ему помогал Подгорный, после свержения Хрущева ставший фактически вторым человеком в государстве.
В довесок к Щербицкому в 1970 году из Москвы прислали контрразведчика Федорчука, которого назначили главой КГБ УССР. Шелест сразу понял, что ничего хорошего от его приезда ждать не стоит и тот прибыл в Киев искать на него компромат.
Совсем уж сокрушительного компромата на Шелеста не было, поэтому его периодически поругивали по националистической линии. Что в этом отношении дела в УССР идут не очень, есть определенные нехорошие моменты и т.д.
Отчасти сам Шелест давал этому повод. Так, он однажды предложил дать республике право самостоятельно заключать внешнеторговые сделки, чем немало взволновал Политбюро (нечто похожее в свое время пытался пролоббировать сам Христиан Раковский).
В целом Шелест действительно был националистом.
Не в плане сепаратизма и отделения Украины, а в плане продвижения особой самобытности республики, языка и культуры. Себя Шелест считал потомком запорожских казаков, чем очень гордился и покровительствовал историческим исследованиям в этой области, в то время как в центре писали трехтысячную по счету диссертацию про оппортунизм Каутского и про Ленина в шалаше.
Республику он действительно считал своей родной, средств на нее не жалел: роскошный по тем временам дворец искусств «Украина», заповедник «Хортица», музей народной архитектуры и быта — все это появилось по инициативе первого секретаря.
В мае 1973 года Шелеста вывели из Политбюро и сняли с должности, заменив его Щербицким. Формальным предлогом оказалась книга Шелеста «Украина наша советская», в которой узрели перегибы в националистическом ключе и весь тираж книги был изъят. Впрочем, очевидно, что это был лишь предлог, Брежневу уже давно хотелось продвинуть в первые секретари старого соратника.
Шелест очень обиделся и на Щербицкого, и на Брежнева и даже отказался от должности заместителя предсовмина Косыгина, потребовав отправить его на пенсию. Шелест посчитал свое падение результатом интриги Щербицкого, позвонил ему и наорал на него матом, обвинив в подлости и подхалимстве.
Тем не менее, Шелест все же успокоился и переехал в Москву. Но в столице ему жутко не нравилось, он никак не мог смириться с отставкой. В это время Шелест вел потрясающий по своей откровенности дневник, где оставлял почти гоголевские заметки маленького смертельно обиженного человека:
«Вот и прошло ровно три месяца с того черного дня, 19 мая, когда я волей Брежнева был отстранен от активной политической жизни. Тяжесть, обида, крайняя неудовлетворенность высокой чисто «чиновничьей» должностью. На работе иногда притупляются обида и боль, но временами бывает невмоготу. Выждать год, а там видно будет.
Позвонил в Киев, разговаривал с Ляшко — открепили моих от спецбазы. Подлецы, что же они делают? Этого ведь ни забыть, ни простить нельзя! Настроение испорчено, окончательно и надолго.
Щербицкий при поддержке и руководстве Брежнева совсем распоясался. Думал я, что это непорядочный человек, но не допускал, что это такая сволочь, подхалим и льстец. Надо всей этой подлости давать решительный отпор.
Я все чаще и чаще задумываюсь над вопросом: почему среди нас, коммунистов-единомышленников, среди руководящего состава, существует такая коварная подлость, жестокость, необъективность и несправедливость по отношению к бывшим товарищам по работе при перемене его места и должности. Где же гуманность, о которой мы так «прекрасно» говорим? Где товарищество, уважение друг друга? Всего этого по-настоящему-то и нет.
Сколько осталось еще жить — неизвестно, а мучений и страданий очень много. Трагедия еще в том, что, ты ничего не можешь сделать против косности и рутины. Хочется иногда бросить все к чертовой матери и уйти из этого бедлама. Тяжело мне находиться под ударами организованной травли. Неровен час, можно совершить непоправимое. Виновники всей моей тягости — Брежнев, Суслов и трусливый подхалим Щербицкий. Но я уверен, что их постигнет горькая судьба.
Самым гнусным является и то, что искажается история: в киножурналах торжественных заседаний я «убран», и вместо меня везде фигурирует Щербицкий. Это же возмутительно и гадостно. Что же я, враг народа? Такая организованная травля может довести меня до отчаяния, до трагедии.
Отдыхал неплохо, главное, не знал тревоги, хотя часто сосало, томило. Недаром мне снилась большая лошадь, которая свалилась с большой горы в обрыв. Это большая ложь вокруг меня, но все это, в конце концов, свалится в пропасть. Я ведь ни в чем не виноват. Интриги и клевета, организованные Брежневым, Сусловым, Щербицким, пройдут, но я их навеки проклинаю. Им ведь, в конце концов, несдобровать.
Ночь с 26 на 27 марта провел ужасно, в каких-то кошмарах. Невероятное что-то творится, невообразимое. Спрашивается, за что, по какому праву на меня все это обрушивается? Неужели наша система дает право отдельным «партийным проходимцам» решать судьбу, травить товарищей, переворачивать всю жизнь, политически уничтожать? Чтобы очернить, уничтожить, для этого ума не нужно — достаточно одной подлости.
Если наша система это позволяет, то дела наши плохи. Ох, как мы еще далеки от «идеала» коммунистических отношений. Всему тому, что делается вокруг меня, я могу противопоставить только выдержку, стойкость, но все это стоит мне огромных усилий и здоровья. В моих тяготах виновны три человека: Брежнев, Суслов, Щербицкий. Это их нечестный прием по отношению ко мне. В руководстве есть люди, которые осуждают их гнусные приемы. Придет время, и вся гнусность раскроется.
Теперь уже совсем становится ясным, что организованная травля и третирование исходят от Брежнева и Суслова. Подонки, отщепенцы и предатели своего народа — Щербицкий, Лутак, Грушецкий, Ватченко и им подобные — готовы действовать по указке как борзые.
Закончил работу Пленум ЦК КПСС. Черные силы сделали свое грязное дело. Я уже не в составе руководства — пошел на «отдых по состоянию здоровья». Народ ухмыляется: ведь всем известно и видно, что в составе Политбюро я был самым крепким человеком и довольно работоспособным. Организаторы моей травли — Брежнев, Суслов, Щербицкий и К° торжествуют «победу». Но рок судьбы не минет их. Они когда-нибудь понесут ответственность за все свои деяния. Я жертва зависти, трусости, клеветы.
Ночь не спал — было очень плохо, тяжело. Врачи успокаивают. Я-то и сам знаю, что моя жизнь теперь зависит только от самого себя. Собрать все силы и еще быть свидетелем гибели всех подлецов моей травли и нарушения всех партийных норм».
После ухода на пенсию Шелест остался в России, работал на подмосковном авиационном заводе начальником конструкторского бюро, был пенсионером союзного значения.
Свои дневники с проклятиями в адрес Брежнева он зарыл на даче, опасаясь слежки (к слову, соседом Шелеста по даче был Борис Ельцин, с которым они были хорошо знакомы). После смерти Брежнева откопал и начал готовить к публикации на их основе мемуары.
Горбачев, при котором брежневский период подвергался критике, хотел опубликовать его мемуары, но после прочтения огромного количества проклятий у генсека глаза полезли на лоб, и печатать их он раздумал. Они вышли только после распада СССР.
После ухода на пенсию Шелест жил с чувством вины перед Хрущевым (к слову, в старости они стали внешне похожи почти как братья) и страшно ненавидел Брежнева, Щербицкого и Суслова, которых считал виновниками и своего падения, и того, что они втянули его в интригу против Хрущева.
До конца жизни Шелест жил в Москве и еще застал распад СССР. Независимость Украины его воодушевила, он даже несколько раз приезжал в Киев, несмотря на весьма преклонный возраст.
Шелест еще после отставки сделал себе установку обязательно пережить Суслова, Щербицкого и Брежнева и таки преуспел в этом. Брежнева, который был почти его ровесником и Суслова, который был чуть постарше, он пережил на полтора десятилетия. Щербицкого, который был младше на 10 лет, пережил на шесть. Он умер в январе 1996 года, не дожив трех недель до своего 88-летия.