Русский юг Константина Паустовского

Выдающийся русский писатель Константин Георгиевич Паустовский родился 31 мая 1892 года. Он происходил из мелкопоместной шляхты, потомков которой в те времена было на землях нынешней Украины более чем предостаточно, а уж в родном будущему писателю Киеве — и подавно.

Недаром один из критиков редактора газеты "Киевлянин", видного русского националиста Дмитрия Пихно ехидно заметил ему: "Вот вы пишите о Киеве: "это город русский, русский!" Между тем большинство населения составляют поляки и евреи".

Паустовский в советской литературе, куда он пришёл из журналистики довольно поздно, почти уже в сорокалетнем возрасте, слыл мастером описаний и наблюдений. Весьма ярко проявились его литературные способности в последнем крупном опусе — автобиографической "Повести о жизни".

Надо сказать, что рассказы, составившие три солидных тома, почти полностью посвящены Югу России.

Да, в них есть Москва, которую Паустовский тоже очень любил, немного Польши и средней полосы. Но вся его молодая жизнь, самые яркие воспоминания так или иначе связаны с Югом, с Киевом и окрестностями, Одессой, Севастополем, Крымом, Приазовским краем и Кавказом.

Читать написанное о них можно и нужно как своеобразный, правда, очень и очень пристрастный, путеводитель. При этом надобно проявлять известную осторожность, памятуя, что мемуар свой Константин Георгиевич очень сильно олитературил, что-то напутал по старости лет — писал-то уже на исходе жизни. Ну и приукрасил моментами действительность. На то и писатель: не приврёшь — красиво не расскажешь.

По понятным причинам больше всего места в "Повести о жизни" отведено Киеву: детство-отрочество-юность. Здесь жили родители и сестра, братья, сюда он вернулся в разгар гражданской войны, чтобы послужить в караульном полку армии Скоропадского и удрать при первой возможности на юг.

Родной город Паустовский, равно, как и его земляк и почти ровесник по Первой, имени Александра Первого Благословенного, мужской гимназии, Михаил Булгаков, описывает сдержанно, почти газетно. При этом как настоящий мастер слова дает картинку, по которой мы можем судить о том, каким был Киев начала двадцатого века.

Вот, к примеру, зримая прогулка:

"Я свернул по Глубочице на Подол. Холодные сапожники стучали молотками по старым подошвам. Молотки высекали из кожи струйки пыли. Мальчишки били из рогаток по воробьям. На дрогах везли муку. Она сыпалась на мостовую из дырявых мешков. Во дворах женщины развешивали цветное белье.

День был ветреный. Ветер вздувал над Подолом мусор. Высоко на холме подымался над городом Андреевский собор с серебряными куполами — нарядное творение Растрелли. Красные картуши колонн могуче изгибались".

Или вот такой карандашный набросок:

"Пыль дымилась над Сенным базаром. Над скучной Львовской улицей плыли одинаковые круглые облака. Едко пахло конским навозом. Седая лошадёнка тащила телегу с мешками угля. Измазанный углём человек шёл рядом и уныло кричал: — Уголля надо?"

Заметим, что украинской речи до самого описания Киева в Гражданской войне тут не обнаружить:

"…я уезжал на Днепр или на окраину города, в заброшенный парк "Кинь грусть". Он принадлежал киевскому меценату Кульженко. За две-три папиросы сторож впускал меня в этот парк — совершенно пустынный и заросший бурьяном. Пруды затянуло ряской. На деревьях орали галки. Гнилые скамейки шатались, когда я на них садился".

У многих исследователей жизни и творчества Паустовского сложилось стойкой убеждение, что самым любимым городом его молодых лет была Одесса. И хотя в Южной Пальмире Константин Георгиевич провел не самые спокойные годы (1919-1921), она вышла на страницах его книг невероятно солнечной, уютной, философической и снисходительной к человеческим слабостям.

Паустовский не был "человеком длинной воли", но упрям, везуч, находчив, образован. Похоже, та Одесса (от неё мало что осталось в наши дни) любила этого невысокого и лобастого человека. И он платил ей пламенной любовью.

Описания одесской жизни времен Первой мировой и Гражданской войн — одни из самых приятных страниц в его рассказах "за жизнь". Иногда просто верится, что писал коренной одессит. Вот, например, начало рассказа "О фиринке, водопроводе и мелких опасностях":

"Фиринка — маленькая, с английскую булавку, черноморская рыбка — продавалась всегда свежей по той причине, что никакой другой рыбы не было, и вся Одесса ела (или, говоря деликатно, по-южному, "кушала") эту ничтожную рыбку. Но иногда даже фиринки не хватало.

Ели её или сырую, чуть присоленную, или мелко рубили и жарили из нее котлеты. Котлеты эти можно было есть только в состоянии отчаяния или, как говорили одесситы, "с гарниром из слез".

И вот такой момент, поднимающий в воображении образ незабвенного сына турецкоподданного Остапа Сулеймана Берта Мария Бендер-бея:

"Одесса была удивительна в тот год невообразимым смешением людей. Одесские мелкие биржевые игроки и спекулянты, так называемые "лапетутники", стушевались перед нашествием наглых и жестоких спекулянтов, бежавших, как они сами злобно говорили, из "Совдепии".

Лапетутники только горько вздыхали, — кончилась патриархальная жизнь, когда в кафе у Фанкони целый месяц переходила из рук в руки, то падая, то подымаясь в цене и давая людям заработать "на разнице", одна и та же затертая железнодорожная накладная на вагон лимонной кислоты в Архангельске".

Просто "Геркулес" какой-то ильфо-петровский на горизонте вырисовывается, сразу ясно, откуда взялись и "пикейные жилеты", и Берлага, и зиц-председатель Фунт. С той самой Одессы, только согретой лучами НЭПа.

Читали Бабеля? Про Беню Крика и прочих персонажей ганстерской саги? Так у Паустовского есть про них как бы продолжение их послереволюционной жизни:

"Три тысячи бандитов с Молдаванки во главе с Мишей Япончиком грабили лениво, вразвалку, неохотно. Бандиты были пресыщены прошлыми баснословными грабежами. Им хотелось отдохнуть от своего хлопотливого дела. Они больше острили, чем грабили".

Или вот рассказ о вечной одесской (да и крымской, донбасской и т.д.) беде: нехватке воды — лапидарно, но красок и не надобно:

"В то время в Одессе было очень плохо с водой. Её качали из Днестра за шестьдесят километров. Водокачка на Днестре едва дышала. Её много раз обстреливали разные банды. Город все время висел на волоске, — ничего не стоило оставить его совсем без воды.

Вода в трубах бывала, да и то не всегда, только в самых низких по отношению к морю кварталах города. В эти счастливые кварталы тянулись с рассвета до позднего вечера вереницы людей со всей Одессы с ведрами, кувшинами и чайниками".

Хотите той Одессы — найдёте её у Паустовского, а мы пойдём дальше.

Во время Первой мировой войны Константин Паустовский потерял двух братьев: армейские офицеры-добровольцы, они погибли в один день.

Сам Константин Георгиевич по сильной близорукости смог пойти на войну только санитаром в поезде, перевозившем раненых. С 1916-го после ранения осколком снаряда он работает приемщиком снарядов на военных заводах Юга России — в Екатеринославле и Таганроге.

Не миновала его и Юзовка, где как раз в тот год правительство и Общество Путиловских заводов, секвестрированное правительством из-за саботажа военных заказов армии, построили огромный завод по выпуску снарядов.

Автор этих строк пишет, сидя в прямой видимости того, что осталось от завода, с той самой поры упорно называемого в народе Путиловским, хотя он давно уже "Точмаш". Так и хочется поёрничать: "им. Паустовского".

Украинское хозяйствование за два десятка лет разорило его, выбросив на улицу потомков людей, которые из поколения в поколение производили всё те же снаряды и мины, что и при Паустовском, а украинская артиллерия начиная с 2014 года ровняет его останки с землей. Разве мог подумать об этом Паустовский, который был оправлен в Юзовку чуть не в ссылку за несанкционированную поездку в Севастополь, о которой чуть позже.

Юзовка (или, как ее ошибочно называл тогда Паустовский, Юзово) не радовала будущего писателя. В письме своей невесте Екатерине Загорской он так описал своё свидание с будущей столицей Донбасса:

"В глубокой яме, в выжженной степи, в туманах пыли — грязное, полуеврейское Юзово. Заводы и шахты. Жёлтое небо и чёрные от копоти люди, дома, деревья, лошади. Гиблое место. А завод напоминает одну из самых суровых и мрачных грез Верхарна".

В "гиблом месте" он застрял на несколько недель, хотя рассчитывал на десять дней. Благодаря этому обстоятельству мы имеем замечательный рассказ "Гостиница "Великобритания", который столь же хорош, сколь и неприятен, хотя типы в нем выведенные — превосходны и реалистичны. Наблюдательность Константина Георгиевича оставила нам и яркие социальные срезы Юзовки:

"Трудно было сразу понять, кто населял Юзовку. Невозмутимый швейцар из гостиницы объяснил мне, что это "подлипалы" — скупщики поношенных вещей, мелкие ростовщики, базарные торговки, кулачье, шинкари и шинкарки, кормившиеся около окрестных рабочих и шахтёрских поселков".

Тут нет никакого противоречия, поскольку швейцар рассказал новенькому про собственно Юзовку — местечко, существовавшее отдельно от многочисленных заводских и шахтерских посёлков, всех этих Александровок, Григорьевок, Масловок и Семеновок, Рыковок и "Веток", позже составивших новый город Сталино (Донецк).

Паустовский оставил нам и картину поселковых нравов:

"С неба сыпалась жирная сажа. Из-за дыма и сажи в Юзовке исчез белый цвет. Всё, чему полагалось быть белым, приобретало грязный, серый цвет с жёлтыми разводами. Серые занавески, наволочки и простыни в гостинице, серые рубахи, наконец, вместо белых серые лошади, кошки и собаки. В Юзовке почти не бывало дождей, и жаркий ветер днём и ночью завивал мусор, штыб и куриный пух.

Лузгали виртуозно, особенно женщины, судачившие около калиток. Они лузгали с невероятной быстротой, не поднося семечки ко рту, а подбрасывая их издали ногтем. При этом женщины еще успевали злословить так, как умеют злословить только мещанки на юге, — с наивной наглостью, грязно и зло. Каждая из этих женщин была, конечно, "в своем дворе самая первая".

Можно только представить отчаяние Паустовского, приехавшего в "Юзово" из Севастополя, который, ах, был совсем другим, из другого, пропахшего йодом, рыбой и кораблями, мира.

О городе русской военно-морской славы Паустовский заметил:

"Мне пришлось видеть много городов, но лучшего города, чем Севастополь, я не знаю".

Как тут не вспомнить графа Льва Толстого, который тоже не так уж и долго был в Севастополе в военную пору юных лет, а, поди ж ты, писал, что только в двух городах, выходя из поезда на вокзале, он может сказать, что чувствует себя как дома: в Петербурге и Севастополе.

Первое, яркое (оно же связано было и с молодой любовью) впечатление о Севастополе у будущего писателя было такое:

"Чёрное море подходило почти к самым подъездам домов. Оно заполняло комнаты своим шумом, ветром и запахами. Маленькие открытые трамваи осторожно сползали по спускам, боясь сорваться в воду. Гудение плавучих бакенов-ревунов доносилось с рейда.

На базаре рядом с рундуками, обитыми цинком, рядом с навалом камбалы и розовой султанки плескались мелкие волны и поскрипывали бортами шаланды. Прибой, катившийся из открытого моря, бил в круглые крепостные форты. Броневые корабли дымили на рейде".

Через пять лет, следуя по служебной надобности из голодной Одессы в "сытный" Батум, Паустовский на пару недель окунулся в настоящий ад холода и голода — некогда блестящий, а теперь умирающий Севастополь. Он вспоминал:

"Пассажиров высадили, а "Димитрий" тихо побрёл в Южную бухту, на пароходное кладбище. Котлы его развалились. Мы поднялись с пристани в пустынный город, и нас взяла оторопь. Голодные татары из Байдар и Бахчисарая валялись на улицах и просили хлеба. Они протягивали к нам костлявые пальцы и тихо сипели. Говорить они не могли.

Вереницы серых старух бродили по мусорным улицам и тесному базару. Там торговали только сухой, как голодные клопы, барабулькой. Она стоила многие миллионы. Старухи подбирали с мостовой раздавленные сапогами селедочные головы, рассыпанную кое-где крупу. В бухтах гремел ураганный оружейный огонь, — рыбаки били из винтовок бакланов и чаек".

Описание голода в Севастополе того времени — невероятной силы, почти "блокадное". На контрасте с первым пейзажем 1916 года впечатление производит очень мощное.

В тридцатых годах Паустовский издал повесть "Чёрное море", воспевшую Севастополь во всех его ипостасях.

Так он попрощался с молодостью и любимым югом. Вторую часть жизни писатель отдал Москве, Подмосковью, Мещёре и другим неброским красотам. Богата русская земля на них повсеместно.