За что умирают украинцы?

Задача власти состоит в том, чтобы, несмотря на объективную реальность, представить справедливой именно свою позицию.

Все три известные истории типа войн — между нациями, между классами и между государствами — могут быть справедливыми, если являются национально-освободительными, революционными и отечественными, а могут и не быть, если представляют собой национальное порабощение, реакцию и империалистический захват рынков и ресурсов.

Здесь надо очень четко разделять объективность ситуации и ее образ в массовом сознании, представление людей о характере идущей войны.

Сегодня одной из ключевых стратегий «мягкой силы» является т. н. культурная гегемония. Это способность представить свои идеи, свой образ жизни, свою систему общественной организации как не просто правильные и нормальные, но и как единственно возможные, «естественные». Слово тоже дело, если это слово влияет на умы, если словесная деятельность становится способом производства смыслов. Таким образом, те, в чьих руках находится производство идей, имеют возможность навязывать идеи, причем самые фантастические, не имеющие никакой связи с реальным положением вещей. Тогда общество, которому навязывают такие идеи, принимает их как свои, как бы одевается в неадекватные своему положению «чужие одежды» и больше не может действовать в своих интересах. Соответственно, гегемония осуществляется через дискурс, т. е. через систему транслируемых медиа высказываний, которые формируют образ действительности.

Во время военного противостояния задача дискурса — представить свои действия как справедливые, а действия противника — наоборот. Значит, свои войска должны нести равенство, прогресс и свободу, а войска противника — дискриминацию, деградацию и порабощение. В какие одежды одевает людей украинский правящий класс? За какую «справедливость» требует от них жертвовать жизнями?

Официальный дискурс Украины звучит как национальное освобождение из «тюрьмы народов», которой для украинской нации якобы были Советский Союз, Российская империя, а сегодня потенциально может стать Российская Федерация. Конечно, такой дискурс интересен правящему классу Украины — крупным собственникам, для которых предметно-практическое измерение идеологического тезиса «Украина не Россия» заключается в наличии «своей» отдельной территории, на которой они могут осуществлять власть и владеть собственностью. Собственность позволяет им контролировать территорию, а факт контроля территории легитимирует собственность, превращает ее в массовом сознании в «естественный» факт — круг замыкается.

Основной массе трудящегося населения ни жарко ни холодно от того, что группа крупных собственников контролирует территорию Украины, их жизнь объективно не становится лучше вследствие самоидентификации как представителей определенной нации, наличия определенной государственной символики или определенного государственного языка. Все это символы — превращающие в массовом сознании конкретно-историческую действительность (сегодня Украину контролирует определенная социальная группа) в некую «вечную» ценность. Если в нашем сознании «Украина превыше всего», а объективно государство Украина — это инструмент в руках правящей общественной группы, то защита правительства дискурсивно становится равнозначной защите нации.

Причем данное конкретное правительство можно даже ненавидеть, но оно, во-первых, «свое», а во-вторых — это не правительство, а Правительство. В смысле, один из символов «вечного» государства, которое есть дискурсивно сконструированная ценность. Порошенко может быть заменен Зеленским, Зеленский — Синявским, а Синявский — Красновским — это не важно. Важно, чтобы «свое» суверенное Правительство сохранялось. А вокруг этого вечного Правительства должен существовать гомогенный народ — нация — с едиными взглядами и интересами (совпадающими с интересами Правительства). Так власть становится устойчивой, легитимной.

Но эти взгляды и интересы по факту не едины, потому что нация, как говорит Бенедикт Андерсон, сообщество воображаемое, а люди в нем идейно и материально разделены по объективному положению в системе производства и распределения благ. Цели, мотивы и интересы львовского шахтера гораздо ближе к целям, мотивам и интересам донецкого шахтера, чем львовского олигарха. Поэтому, чтобы заставить львовского шахтера убивать шахтера донецкого, нужно убедить его, что галантерейщик и кардинал спасут Францию. В смысле, что львовский шахтер объединен со львовским олигархом «идеей нации» — идеей естественности и нормальности господства «своего» олигарха над «своим» шахтером под затемняющим суть дела покровом дискурса о единстве происхождения.

Таким образом, дискурсивное «умереть за свободу нации» объективно означает умереть за возможность одной из групп крупных собственников (в случае нынешней Украины, собственников, обслуживающих интересы западных капиталов) подавлять и грабить большинство населения страны.

Другим элементом политического дискурса, требующего от граждан Украины жертвовать своими жизнями, является мифологема о защите достижений Майдана как прогрессивной революции, ведущей Украину из «темного» российского прошлого в «светлое» европейское будущее.

Здесь манипуляция двухслойная. Во-первых, официальный медиадискурс привил массам мнение, что любая насильственная смена власти, любой государственный переворот является революцией. Впрочем, российский дискурс украинским властям в этом подыгрывает, постоянно сравнивая Майдан и другие «бархатные революции» с октябрем 1917 года. Филологически революция действительно переворот — это прямое значение слова. Но в социальной науке революция — это смена общественного строя на более прогрессивный: рабовладения на феодализм, феодализма на капитализм, капитализма на коммунизм. Если в результате переворота у власти остается тот же самый класс (другая группа того же самого класса), то переворот не может быть назван революцией. Если строй меняется, но в обратную сторону (например, возврат из коммунизма в капитализм), такое движение называется контрреволюцией. Если в рамках капиталистического строя власть из либеральной демократии превращается в открытую террористическую диктатуру, такое движение общественной материи называется реакцией, или фашистским переворотом.

Если перефразировать классическое определение, то фашизм — это отказ капитализма от демократических свобод для защиты самого себя путем внутреннего террора и внешней агрессии.

Так, после победы Майдана правящий класс Украины начал антитеррористическую операцию в Донбассе, не установив в законном порядке террористов, против которых направлена операция; использовал в ее ходе армию, хотя конституция не позволяет этого делать; обстреливал из артиллерии гражданские объекты в Донбассе; блокировал Донбасс и Крым, создавая там гуманитарную катастрофу; лишал незащищенные слои населения в Донбассе законных (по законам Украины) социальных выплат; на остальной территории сажал в тюрьмы людей за «содействие террористам», снова же законодательно этих террористов не определив; похищал и пытал оппозиционеров в тайных тюрьмах СБУ (по данным Amnesty и Human Rights Watch); обменивал одних граждан Украины на других граждан Украины в ЛДНР в рамках т. н. обмена удерживаемыми лицами без наличия закона, регулирующего такую процедуру (содержавшихся в тюрьмах без приговоров людей так и называли — обменный фонд); с помощью узаконенных и неузаконенных праворадикальных экстремистских групп расправлялся со своими противниками вплоть до убийств; запретил половине населения пользоваться в общественной сфере родным языком; запретил все оппозиционные политические партии и СМИ; на уровне конституционного суда отказал нескольким миллионам русских по национальности граждан Украины в реализации их национально-культурных прав, назвав их «ухудшенными», «омоскаленными» украинцами, которых надо «лечить». И все это в дискурсе справедливости и прогрессивности движения к демократическим нормам Европейского Союза.

Таким образом, дискурсивное «умирать за революцию и прогресс» в действительности современной Украины означает умирать за возможность правящего класса жестоко расправляться с любым инакомыслием.

В конце 2013 — начале 2014 гг. половина населения Украины не поддерживала радикально националистический дискурс Майдана, но после отделения Крыма и части Донбасса ситуация в корне изменилась.

Факт присоединения Крыма к России и создания независимых от Украины республик в Донбассе легитимировал пришедшее в результате госпереворота новое правительство Украины, потому что правительство хоть и неправильное, но «наше», а Крым и Донбасс у «нас» отобрали «чужие». Этот смысл был выражен через дискурс «Єдина країна. Единая страна».

Очевидно, что огромное количество граждан Украины, причем не только в Крыму и на Донбассе, а в целом на юго-востоке страны (Харькове, Одессе, Запорожье) не чувствовали никакого единства с радикальными националистами Майдана, открыто пропагандировавшими геноцидальные идеи касательно тех самых жителей юго-востока. Чтобы решить эту проблему, постмайданная власть назвала их «сепаратистами», «террористами» и «госизменниками» — преступниками, плохими, испорченными гражданами, как бы не гражданами вовсе. Таким образом, нация дискурсивно избавилась от «загрязнителей» и как бы стала едина. А дискурсивное событие «аннексия Крыма и Донбасса» вернуло в лоно единой нации часть сомневавшихся блудных сыновей, поскольку в националистическом дискурсе государство и нация — понятия тождественные. Посягательство на территориальную целостность государства есть посягательство на собственность нации, т. е. преступление.

Территории действительно отняли у государства-нации. Но манипуляция состоит в том, что территория государства-нации есть собственность не всего населения, а правящей группы, которая получает с этой территории блага в виде государственных налогов и прибыли частных бизнесов. Крым и Донбасс не могли отнять ни у запорожского слесаря, ни у тернопольского таксиста, ни у одесского программиста, поскольку они им не принадлежали.

Таким образом, дискурсивное «умирать за территориальную целостность» в действительности означает умирать за возможность правящего класса получать прибыли с определенных территорий.