Сейчас они потихоньку становятся общим местом «майдановедения». Но в разгар самих событий лично для меня они стали откровением.
Особенно меня поразила насквозь сельская, хуторская, шароварная, даже рагульская атмосфера данного сообщества. Я бывал там почти ежедневно и поражался скорости «оселючивания» многих вроде бы вполне урбанизированных участников действа.
Говорю это без всякой негативной коннотации. Просто сельские навыки, ухватки, отношения здесь с такой же легкостью побеждали городские архетипы, как кровь темнокожих подавляет гены бледнолицых.
Нет, не имею в виду нормы бытовой опрятности, брезгливости, куртуазности. Прижмёт — и любой сноб свою нужду в подъезде справит. А иному Казанове и кобыла невестой покажется. Нет, не только это. И даже не тяга майдановцев к пасторальному быту: разведение в палатках курей, свиней и прочей полезной и не очень живности...
Гносеологичный Сергей Борисович Переслегин верно отметил, что сельская культура глубже городской. Уходит она корнями еще в дохристианские языческие культы и тотемные мифологемы. Она как корни винограда, который тянет влагу с десятиметровой глубины: способна извлечь из недр общежития такое...
Когда-то, еще в студенчестве, меня впечатлил фильм с участием бесподобного Жана Габена. Там изысканно-хищная, брутально-стильная городская мафия наезжает на сиволапого фермера. Типа нашего рэкета девяностых, только намного раньше и с былым французским шармом.
Суть этой архитектоники вы наверняка помните: деление на унылых терпил-лохов и настоящих пацанов-беспредельщиков.
Но в фильме все пошло не так. Терпилами оказались бандиты. Пейзане в лице пожилого фермера и его молодых свояков деловито, без прелюдий типа стрелок, терок и распальцовок положили мафию из допотопных гладкостволов.
Потом еще более деловито — пугающе деловито — разделали горожан как свиней, чтобы упаковать в компактные пластиковые пакеты. И закопали. Так глубоко, что потом ни одна служебная собака не учуяла…
Это была даже не жестокость как некое отрефлексированное умонастроение и действие. Это было просто другое отношение к жизни. Спонтанное, органичное, естественное. Для его субъекта.
На практике я столкнулся с подобным еще во время давних уже Андижанских событий в Узбекистане. Оказался вместе с американскими сенаторами в какой-то международной комиссии по их расследованию. Седовласых заокеанских мэтров возмутило «непропорциональное применение силы» со стороны властей при купировании этого инцидента.
А я потрясенно смотрел на кадры, где «мирные декхане» разделывали областное руководство — тоже как свиней. Извините, как баранов, ведь протестанты позиционировали себя правоверными. Но уши, носы и прочие выступающие части тел отрезали с чисто сельской невозмутимостью и сноровкой.
Я даже спросил у холеного сенатора от Аризоны: как бы поступили федералы, если бы группа условных индейцев захватила власть в Фениксе и публично скальпировала губернатора, прокурора и судью. Тот отмахнулся: «Мы цивилизованные люди. У нас подобное нельзя и представить».
Я потом пересказал этот диалог бывшему тогда президентом Исламу Каримову. Тот угрюмо промолчал… Но продолжу аналогии.
Так же невозмутимо потом те же киевские майдановцы будут пытать в подвалах горсовета захваченных беркутят. Я уже не говорю про отношение их последователей к пленным во время текущих военных событий…
Еще раз подчеркну: это не проявление специально выпестованной, круто закаченной в подкорку осознанной жестокости. Бывший сельский парнишка, который вдруг стал чрезвычайным и полномочным послом, вряд ли жесток в метафизическом смысле. Он природно жесток в плане физическом.
И когда называл канцлера Германии Шольца «ливерной колбасой» — в его устах это не фигура речи. Это умелая готовность пустить на колбасу существо другого с ним вида. Ну, раз человек не понимает, значит, он и не человек совсем. Животное в натуре.
В этом-то и суть, и жизнестойкость сельского менталитета: своих, хуторских, люблю и опекаю, а чужие для меня и не люди. Их даже «расчеловечивать» не надо. И так всё понятно.
Во время недавнего катастрофического землетрясения в Турции только в украинском сетевом сегменте были комментарии о том, что маловато жителей подавило. И называли пострадавших «тараканами». Ведь это свои хуторские — люди. А чужие — свиньи, бараны или даже тараканы. Чего их жалеть-то?
Короче, нынешний украинский разлом — это не только глобальные геополитические разногласия в духе мудрейшего Данилевского. И не только очевидные идеологические контрверсии. Это еще и более фундаментальное, хоть и подзабытое противоречие между городом и деревней в пророчествах подзабытых классиков марксизма.
Это, говоря новоязом флотоводцев, «эскадренный бой», а не рейдерские наскоки.
Много лет назад я видел, какими ненавидящими глазами смотрели, судя по дресс-коду, мамбеты из захолустных поселков на «золотую молодежь» в скверах Алма-Аты. В этих глазах уже отражались будущие пожары сити-центра. Говорил об этом Нурсултану Назарбаеву. Президент не верил.
Совсем недавно наблюдал похожее в роскошных парках Ташкента. Там даже визуально все очевидно: с одной стороны фонтана насупленные пареньки в темных брюках, белых рубашках с длинными рукавами и ботинках; с другой — раскованные мажоры в легкомысленных шортах, ярких гавайках и сланцах. Можно только догадываться, чем все закончится.
Короче, город и деревня в одной пиале.
Но, конечно, ярче всего это, еще марксово противоречие заявило о себе в украинской политике. Слишком уж очевидным было. Хотя бы потому, что здесь город и село даже говорили на разных языках. Во многом и вера была различная. По крайней мере в насквозь униатских западенских хуторах и каноническо-православных индустриальных центрах.
И быт, и традиции, и суеверия, и социальные стереотипы были отличны. И пассионарность...
В России город — центр пассионарности, аккумулятор политической и социальной энергии. Там деревня мимикрирует, косит под городские заморочки.
Я здесь знаю только одного сознательного «деревенщину» — фолк-аккордеониста Сему Фролова. Он избрал амплуа Иванушки-дурачка: ездит на печи, сбивает НЛО вилами и изобрел рэп-частушки. Но в Москве под одеялом создает новую модель городской культуры. Это и есть российский культурный трек, который делает в принципе невозможными аналоги архаично-карнавальных «майданов».
А украинское село считает себя главнее, важнее и духовитее — в психологическом, а не чесночном плане — города. Когда здесь под куполом Верховной Рады встречаются и знакомятся народные избранники нового созыва, их первый вопрос коллеге: «А ты з якого села?».
Им и представить невозможно, что в депутаты может попасть жалкий и изнеженный горожанин.
Говорят, что у украинской армии, в отличие от российской, есть своя идеология. Есть. Только вряд ли можно назвать «идеологией» совокупность архаических стереотипов, устоев круговой хуторской поруки, черноземного чувства превосходства и языческого фатализма, который выдают за храбрость. Как публичную аффектацию выдают за глубину души.
Ну и органичной жестокости для чужих — при сантиментах к своим.
Хотя этот коктейль пьянит и завораживает неслабо. Сельское разудалое застолье и для многих урбанистов привлекательнее, чем городские тематические посиделки. Хутор на глобус натянуть, конечно, проще, чем глобус на хутор…
Аналитики сегодня много пишут о «войне цивилизаций». Согласен. Но во многом это еще и война города и села: рациональных взглядов и иррациональных отношений; механической анонимности улиц, заводов, предприятий и генетического зова полей, огородов и грядок; упорядоченности и стихии; регламентированности и анархии...
Здесь в том числе сошлись в противоборстве городской плюрализм, породивший интернационализм с хуторской локальностью, породившей нацизм. Поэтому так все непредвидимо сложно, неожиданно кроваво и надрывно жутко.
Жутко то, что идейный энергетик, вброшенный в хуторское сознание, — это как дрожжи в сельском сортире: кошмарно и владельцу, и пришельцу. Или как атомный двигатель, установленный на малоразмерном судне: опасно, бессмысленно, нерентабельно.
Но это нельзя доказать на словах. Только практика покажет и докажет.