Первый выставочный зал в «Манеже» представляет экспозицию одного из самых заметных советских фотографов — Евгения Халдея, авантюрную, полную приключений, лишений и свершений жизнь которого куратор экспозиции Дина Иващенко словно бы ассоциирует с непростой, но славной судьбой государства на сломе эпох. Переживший, будучи младенцем, еврейский погром в Юзовке (нынешний Донецк) 1917 года, потерявший в тот день всю семью, работавший с двенадцати лет мальчишка превратился в большого художника, который отражает окружающую его реальность точно и честно, но все же не беспристрастно, а с огромной любовью.
Евгений Халдей: «Я очарован фотографией. Невероятно, но ты можешь видеть то, что происходит на другом конце земли», а глядя на его снимки, смотришь, будто бы на другой конец цивилизации — где теперь увидишь такие светлые и прекрасные лица? Где увидишь такую изумительную улыбку задорной регулировщицы в центре Берлина, изумленного поэта-фронтовика Евгения Долматовского, держащего в руках голову с разрушенного памятника фюреру, хрупкой и застенчивой девочки-медсестры, совсем юной, четырнадцатилетней, первой в мире трактористки Паши Ангелиной, склонившегося над клавишами композитора Дмитрия Шостаковича, задумавшегося в лукавой полуулыбке революционера Фиделя Кастро?..
Другая, ушедшая в небытие и забвение, оклеветанная, увы, но прекрасная эпоха модернистских идеалов и надежд встречает посетителя выставки в зале Евгения Халдея. Здесь же можно попасть и в своеобразную мастерскую художника — затемненную комнатку с камерами, фотоаппаратами, пленками, всякими невероятными премудростями проявления и печати снимков, которые сегодня нам трудно представить.
«Чтобы сделать тень, или, наоборот, светлый фрагмент на снимке, мастер должен был совершать такие движения руками, словно магические пассы, то, что теперь стоит нам одного движения курсором», — рассказывает Дина Иващенко, показывая кадры Халдея, сделанные им во время эпохального Нюрнбергского процесса, на котором фотограф проработал целый год.
Бесспорное достижение выставки — масштабные полотна и скульптуры, кропотливо собранные из разных музеев Москвы и далеко за пределами столицы. Скульптурами обрамлен проход, ведущий посетителя к концептуально центральному экспонату. Но об этом после.
Куратор рассказывает о строгих канонах советской скульптуры, точных позах пионеров и героев-тружеников, которые должны были быть строго соблюдены, а также о мозаиках. Дина Иващенко называет их одним из самых советских жанров советского изобразительного, и в особенности декоративного: «Вечные, не выцветающие, антивандальные», — отмечает она. Скульптура же, по мнению куратора, являлась неким аналогом церковной фрески для советской идеологии. Возможно, именно это и есть то простое, но емкое объяснение — что за страну новых, мужественных, мускулистых, одухотворенных людей старались построить большевики на заре существования молодой Советской республики.
Залы живописи разнообразны — иллюстрации к детским книгам, таких самобытных мастеров, как новгородец Борис Житков, супрематизм, кубизм, оптимистический соцреализм, суровый стиль и беспредметное искусство хрущевской Оттепели.
«Кондукторша» Александра Самосвалова — жрица новой веры и эпохи, заклинающая свет и тени, пробивающая путь в искусство и культуру людям самых любых профессий; Виктор Попов, уже гораздо позже, в 70-х, примеряющий отцовскую шинель, словно совершенно другое поколение примеряет на себя тяготы грозных 40-х и трудовых 50-х; кинетические, экспериментальные работы беспредметной живописи протестующих поставангардистов — отпечаток каждого десятилетия недолгой, но необозримо насыщенной жизни первого в мире социалистического государства.
И все же главное слово в советском искусстве — во всяком случае, именно такое впечатление складывается у меня на выставке — авангард. То свежее, новое, дерзкое, молодое, что было создано в 20-е — «ревущие» в Америке — и «рисующие» у нас. Отважные эксперименты ВХУТЕМАСа, представленные на выставке в осязаемом виде, до сих пор используются в дизайне, живописи, прикладном искусстве и даже науке по всему миру, а в деконструктивистских проектах известных современных архитекторов, таких как Фрэнк Гери или Даниэль Либескинд отчетливо видны новаторские приемы и идеи, предложенные легендарным советским архитектором Александром Родченко в начале века. Дина Иващенко называет его «Леонардо да Винчи XX века» — мастером, намного опередившим свою эпоху.
В зале музыки все также дышит авангардом. Молодой советский джаз, написанный Исааком Дунаевским и исполненный Леонидом Утесовым — очень одесский, очень аутентичный, ничем не похожий на мелодии Джорджа Гершвина, вдохновленные негритянским спиричуэлсом. Невероятные эксперименты с фольклорными, академическими и электронными инструментами — от гибрида семиструнной гитары с четырехструнной лютней до терменвокса и необыкновенных виброфонов.
Академической музыке все же уделено немного пространства — представлена спорная и скандальная история вокруг оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» и статьи «Сумбур вместо музыки» в газете «Правда», шестидесятники Альфред Шнитке и Софья Губайдулина, а также направление «новая простота», возникшее в 70-80-е в протест «официальному советскому искусству». Плюс же экспозиции в том, что вся музыка — звучит. Любое упомянутое произведение или инструмент можно послушать в наушниках, предложенных посетителю.
В зале театрального искусства все выстроено драматургически — на контрастах. Молодой советский театр 20-х представлен в противоречиях великих Константна Станиславского и Всеволода Мейерхольда, послевоенные годы — в порой критических постановках Юрия Любимова на Таганке и театре кукол Сергея Образцова, который вывел жанр на принципиально новый уровень.
Небольшое, но насыщенное пространство театрального зала предлагает увлекательные легенды о том, например, что Карабас-Барабас был списан Алексеем Толстым с Мейерхольда, порой приносившего на репетиции плетку-семихвостку, чудную атмосферу театрального закулисья и тот самый, первый «нос» корабля, на котором граф Рязанов отправился в Америку в самой легендарной и поныне репертуарной постановке Ленкома, рок-опере «Юнона и Авось».
Я задала вопрос куратору выставки: представлены ли отдельно республики? И ответ меня удивил. Насколько было бы уместно в интернациональном советском государстве выделять каждый народ отдельно? Ведь народов было несравнимо много больше республик. И все же в зале, посвященном кино, мы видим краткое описание киноискусства каждой из них. Украинская ССР представлена, разумеется, Киевской киностудией имени Александра Довженко и Одесской.
В самом центре выставки концептуально и визуально выделен один и, возможно, главный объект — великолепный и величавый Дворец Советов — симфония коммунистического искусства, славы советского государства, который так и не увидел свет. Множество проектов его, которые прислали художники и архитекторы со всего мира, можно увидеть здесь. Победил, как известно, проект советского мастера Бориса Иофана – роскошный и монументальный зиккурат, венчать который должна была невероятных масштабов статуя Владимира Ленина.
Дина Иващенко рассказывает: Дворец Советов — советская Фата Моргана, мечта, мираж, неосуществимый и прекрасный в своей несбыточности. Позволю себе с ней не согласиться. Все то искусство, созданное за недолгие 70 лет социалистической страны, «замученной цензурой и бюрократией» в трактовке нынешней либеральной историографии, в своей монументальности, высокой культуре, качестве, красоте и торжестве ренессансного человеческого духа многократно превышает все культурные достижения свободного постсоветского периода. Дворец Советов, мечта, которой лишь предстоит воплотиться. Во всяком случае, в это хотелось бы верить.