Тридцать лет назад рухнул Советский Союз, под обломками которого оказались похороненными не только компартия и комсомол, но и целый пласт жизни советских музыкантов доперестроечной эпохи. Многие из них, впрочем, как и наш собеседник музыкант культовой группы «Аквариум» Всеволод Гаккель, считали тогда, что ничего важного, ничего такого, что меняет их жизнь, не произошло.
— Сева, в декабре исполняется тридцать лет распада СССР. Чем ты в это время занимался? Твое отношение к произошедшему?
— К тому времени прошла половина моей жизни, мне уже было 38 лет, я был взрослым человеком. Этот период времени у меня совпал с кризисом среднего возраста, когда надо было что-то в этой жизни менять, хотя вроде бы ты достиг чего-то на каком-то поприще, которое само тебя выбрало.
То, что группа «Аквариум», в которой мне довелось играть, достигнет именно к этому времени определенного статуса популярности и успеха, — это случайность опять-таки вследствие перелома системы.
Если бы система в этот момент не рухнула, то, вероятно, все это могло тянуться и дальше, и постепенно затихнуть. Ведь «Аквариум» был любительской, самодеятельной группой.
— А что изменилось для «Аквариума» с приходом Горбачева?
— Это нам дало определенную свободу. Мы и так имели внутреннюю свободу. Когда мы были молодыми, для нас не имело никакого значения, какая система. Мы пренебрегали всей системой ценностей советского периода. Это нам позволило существовать вопреки всем канонам и законам этой системы.
Но то, что в восемьдесят шестом году что-то начало происходить, имею в виду перестройку, было чистой случайностью. Всё могло заморозиться еще на двадцать лет. В тот период времени я вроде бы достаточно прочно стоял на ногах. У группы вдруг появилась возможность выхода на профессиональную сцену, притом что мы не были профессиональными музыкантами.
Я изначально был недомузыкантом: у меня за спиной была лишь музыкальная школа. Но мне нравилось, когда мы играли дома (как правило, у меня), как мы звучали в акустическом формате, и как мы проводили время. Когда же дело доходило до концертов, звук моего плохонького фанерного инструмента с доморощенными звукоснимателями, усиленный во сто крат, создавал некоторый дискомфорт. Я играл в стиле, как его определил мой друг Боб (Борис Гребенщиков. — Ред.), «как ножом по сковородке». Этот скрежет невозможно описать.
И тебе нужно было делать вид, что это не погрешности, а эти утробные звуки ты издаешь осознанно. На записях тоже вылезали всякие косяки, но, в принципе, звук был лучше. Так, при моем участии «Аквариумом» было записано почти десять любительских альбомов, которые я никогда не слушаю. В моей памяти все звучало гораздо лучше, нежели это оказалось зафиксировано в истории.
Находясь в той системе, мы пытались играть в ту же игру, в которую на Западе играли ребята, которые были чуть постарше нас — лет на десять. Однако, будучи любителями и такими же недоучками, они имели возможность играть на хороших инструментах и добротной аппаратуре. Записывать альбомы в роскошных студиях и при удачном раскладе продавать пластинки миллионными тиражами. И самое главное, им было где играть.
Те же The Rolling Stones были такой же любительской группой, как и мы, но только в другой формации. И все те элементы и погрешности в игре Кита Ричардса стали почерком этой группы — «трейдмаркой». Мы же, пытаясь имитировать ту игру, записывались где попало и где придется. По счастью, это время интересно еще и тем, что, помимо тех ребят, которые хотели играть, были ребята, которые паяли усилки, пилили колонки и хотели записывать. Они создавали любительские студии, искали для записи любые возможности.
— Чем перед распадом СССР занимался Всеволод Гаккель?
— За три года до этого, в 1988-м году, я ушел из группы «Аквариум», причем совершенно осознанно. Получилось так, что в этот момент мой друг Боб получил предложение от американской компании CBS записать сольный альбом с заморскими музыкантами. Для чего он, естественно, надолго уехал в Америку, что увенчалось выходом альбома «Radio Silence».
К этому времени внутри «Аквариума» стали нарушаться внутренние связи. Я могу долго распространяться на тему того, что такое группа, какими рамками она ограничена и насколько, независимо от мастерства ее участников, многое, если не все, зависит от взаимоотношений.
Фирма «Мелодия» выпустила нашу пластинку, но при этом деньги с миллионных продаж получила она, а не мы. К тому же, как я уже говорил, у меня был кризис среднего возраста. Я чувствовал некоторый внутренний дискомфорт. Все то, чего я, как казалось, достиг на этом поприще, не совпадало с тем, как я это себе видел и чего ожидал. Захотелось выйти вон.
— И вот ты вышел вон… Куда?
— Ха! Мне нужно было переключение на что-то кардинально противоположное. Что-то обыденное, повседневное, земное. И коль скоро я немного увлекался теннисом, я устроился «смотрителем» на теннисные корты (Сева потом издал книгу о времени, когда играл в группе — «Аквариум как способ ухода за теннисным кортом». — Ред.). Не в смысле созерцателем, а занялся уходом за таковыми. Это кропотливая медитативная работа на свежем воздухе. Своего рода искусство, которое требует погружения в него.
Но это отдельная история. Об этом я могу говорить без конца. Этому можно было бы посвятить отдельную главу. Один раз, двадцать лет назад, начав рассказ, я не смог остановиться и получилась целая книга.
Также получилось так, что к этому времени я заработал первые сравнительно небольшие деньги. За эти два года, с 1986-го по 1988-й, я ощутил их вкус. Мы проехались по нескольким городам. Стали появляться «талантливые менеджеры», которые конкурировали друг с другом, чтобы отодвинуть того, кто в этом деле был менее искушенным, поскольку речь вдруг зашла о больших деньгах.
И если у тебя в руках оказываются деньги, их непременно нужно истратить. И коль скоро распахнулись форточки, я совершил первое путешествие за море. И в 1988-1989-м годах в вожделенную Америку я умудрился съездить аж два раза: на восточное и западное побережья.
Хотя меня вообще не интересовала рок-музыка, в Нью-Йорке я самым случайным образом сходил на концерт Боба Дилана в «Beacon Theatre» и Стиви Рэя Воэна с Джеффом Беком в «Madison Square Garden», и на Eurythmics в «Radio City Music Hall». При всем том, что это было грандиозно, эти концерты почему-то оставили меня безучастным. Однако случайно сходив в крошечный клуб «Knitting Factory» на концерт авангардного оркестра Питера Гордона, я пришел в телячий восторг.
Несмотря на мой уход из группы, мы все оставались близкими друзьями. Я не хлопал дверьми и не рвал отношения с Бобо́м (Сева всегда именно так называет Бориса Гребенщикова, ставя в творительном падеже ударение не на первый слог, а на второй. — Ред.). Более того, в связи с моим уходом исчезла нервозность и раздражение, в котором я пребывал в последние годы.
В ходе работы над вторым американским альбомом Боб с семьей перебрался в Лондон, а группа «Аквариум» качалась, как скрипучая шхуна — все ждали, когда же он, наконец, вернется в Россию и вспомнит про группу. Гонорары за концерты были единственным источником существования музыкантов. Понятия «тур» тогда еще не существовало. Были возможны лишь разовые выезды в отдельные города. Но их кто-то должен был организовать. Без него же ты никому не нужен, поэтому все сидели без денег.
Я же, будучи в свободном полете, поехал к нему в гости в Лондон аж на три месяца. Это было познание нового мира — совершенно по касательной, не ставя никакой задачи — ради чего я еду и что буду делать по возвращении.
Я сходил на концерты The Rolling Stones и Дэвида Боуи, которые, как в тот момент казалось, хотя еще были на плаву, но уже отживают свой век. Кто мог предвидеть, что The Rolling Stones, хоть и с существенными недавними потерями, по сей день дают концерты.
Не так чтобы специально изучая, но, помимо концертов этих небожителей, время от времени мне случилось побывать в прославленном сравнительно небольшом музыкальном клубе «Marquee», в котором в свое время играли The Rolling Stones, Led Zeppelin и бог знает кто еще. И в совершенно крошечном джазовом клубе «Ronnie Scott». И я наблюдал, как это все устроено и как это работает.
— Ты говоришь по-английски?
— Немного. Во-первых, не с кем говорить. То, что ты живешь в Лондоне, это не значит, что у тебя «накрыта поляна». Конечно же, были знакомые англичане, тот же самый Дэйв Стюарт из группы Eurythmics, с которым мы виделись…
— И с Энни Леннокс ты тоже был знаком?
— Ну, формально знаком, но это не значит, что мы общались и, как с вами, ходили друг к другу в гости. Мы с Бобо́м были приглашены на день рождения, который она отмечала в каком-то закрытом клубе. А Дэйв Стюарт предложил мне пожить у него на барже, которая стояла на лондонском Канале. Это, по сути, плавучая квартира. Тогда, а может и сейчас, все рок-звезды имели такую традиционную длинную посудину, на которой можно плавать с гостями. Канал настолько узкий, что в некоторых местах едва расходятся две такие баржи.
Я чувствовал полную свободу. Ездил по Лондону на велосипеде. Мое любимое занятие в любом городе, где я оказываюсь, — непременно найти велосипед. Если он есть, то ты тогда больше не являешься туристом, а живешь в ритме этого города. Крутишь педали в потоке машин, где-то запрыгнул на тротуар, где-то соскочил с тротуара — ну, такой «байкер». Только требуется время, чтобы привыкнуть к левостороннему движению.
— Ты посмотрел клубы Лондона и Нью-Йорка и решил организовать нечто подобное здесь, в России?
— На Западе в больших городах есть сотни клубов, в которых ежедневно играют все те, кто потом становится The Beatles и The Rolling Stones (впрочем, это неудачный пример: и те и другие — редчайшие исключения из правил).
В Ленинграде в это время тоже был «Ленинградский рок-клуб». Но это было искусственное образование, которое было хорошо всем, кроме того, что группы, в нем зарегистрированные, могли [выступать] в нем три-четыре раза в год. Это ничего не меняло. Он был один на всю Россию. В Москве не было никакого рок-клуба, только через пять лет появилась «Рок-лаборатория».
Получается, что нужно было начинать с самого начала выстраивать клубную культуру в нашей стране. Надо было дать толчок следующим поколениям, которые шли за поколением «Ленинградского рок-клуба».
И так в 1991-м году случайным образом запустил музыкальный клуб новой формации. В то время формировались посткомсомольские молодежные центры, которые ввиду того, что надобность в надзирающих органах к тому моменту отпала, были предоставлены самим себе. И мой, к сожалению, ныне покойный приятель Паша Литвинов, перкуссионист группы «Аукцыон», познакомил меня с председателем «Василеостровского молодежного центра» Сашей Кострикиным (его, к сожалению, тоже уже нет в живых). И тот дал мне карт-бланш на проведение концертов: делайте все, что угодно.
Это просто была площадка — никаких комитетов, советов и отборочных комиссий. Надобность в надзирающих органах к тому моменту отпала.
Мы организовали клуб «TaMtAm» и стали проводить в нем концерты на регулярной основе без рекламы, пока в городе не пошел слух, что в каком-то месте на Васильевском острове каждую субботу «идет процесс». Люди стали туда стекаться.
Потом концерты стали проводиться в пятницу и субботу, а затем уже три дня в неделю: четверг-пятница-суббота. И таким образом мы просуществовали пять лет, будучи категорическим бельмом в глазу районной администрации, города, комитетов по борьбе с молодежью, наркотиками и всем-всем-всем, потому что это был ад.
Я выпустил джинна, которого не мог загнать обратно. Да в общем-то, и не собирался, я лишь предполагал создать прецедент. И современные музыкальные клубы так или иначе используют эту модель.
— А можешь вспомнить, какие группы играли в «TaMtAm» перед распадом СССР?
— «Нож для Фрау Мюллер» (еще первого созыва), «Пупсы». Множество рокабилльных, сайкобилльных и ska-групп: «Scary Boom», «Meantaritors», «Spitfire». Группа «Депутат Балтики», в которой играл Эдик Старков и которая потом трансформировалась в «Химеру». Их соратники из Выборга «Последние танки в Париже». Тот же «Король и Шут», «Пауки», «Хулиганы», «Джан ку». Мои фавориты — «Tequilajazzz», «Markscheider Kunst» и сотни других.
Будучи другим человеком по своему темпераменту, жизненному укладу, оказываясь в этой среде, я ощущал, что если бы мне было двадцать лет, то я бы был панком с ирокезом, потому что всегда хотел жить в соответствии со своим временем. Но к этому времени мое время уже прошло.
В семидесятые годы это был «Аквариум», это было мое, это была моя стихия. Весь тот круг людей, который сформировался в тот момент в городе, был средой своего обитания. Это было совершенно органично. «Аквариум» не возник из ничего, он был неотъемлемой частью жизни этого города, который стал таким же брендом, как «Сайгон».
— В декабре 1991-го ты узнаешь, что распался Советский Союз…
— Для меня это не имело никакого значения. Распался и распался.
— То есть тебе было все равно?
— Вообще все поровну. Это не имело для меня никакого значения.
— Почему?
— Я аполитичен. То, что система агонизировала, было видно уже в семидесятые годы. Мы застали Брежнева, Андропова, Черненко и их «гонки на лафетах». Понятно, что так уже продолжаться не могло, и что рано или поздно кто-то сковырнется и система начнет кувыркаться через себя же.
19 августа, в день путча, я ехал на поезде из Будапешта. Мы довольно долго стояли на подступах к городу — часа, наверное, полтора-два. Никто ничего не понимал, что произошло.
Я спокойно доехал до Варшавского вокзала, потом на метро доехал до дома. Ведь не было никакой мобильной связи. О том, что происходит в городе, ты мог узнать, только если тебе кто-то позвонит по телефону.
И только вечером я от кого-то узнал, что учредили ГКЧП и что на город надвигаются колонны танков. У меня это не вызвало прилива отваги и не возникло импульса бежать на баррикады. Вроде бы произошло что-то серьезное, ну да и бог с ним.
Меня больше беспокоило то, что на следующий день должен был состояться всего лишь третий или четвертый концерт в клубе «TaMtAm» и было полное ощущение, что мое начинание не будет иметь продолжение. Однако по прошествии недели мы таки провели концерт группы «Пупсы» и все вошло в колею.
— Как ты относился к Горбачеву и Ельцину?
— Никак. Горбачев был нечто само собой разумеющееся. Все эти первые генеральные секретари… У меня никогда не было телевизора, и когда я оказывался там, где был телевизор, было любопытно послушать всю эту ересь, кто и как болтает, и было забавно посмотреть, как он, в отличие от всех предыдущих, развязал язык.
К Ельцину же вообще никак. Чем президент России отличается от первого президента СССР? Я не видел никакой разницы, кроме того, что Ельцин был явной выскочкой. Там была такая же мне непонятная номенклатурная рокировка, как и после. Он меня озадачил. Я не знал, что ожидать от этого человека, но я был в стороне от этого и не вникал в суть всех этих перемен.
— Ты был аполитичен, но группа «Аквариум» — это ведь образ жизни. Вот вы часто ездили в Прибалтику — в Таллин, Юрмалу, Ригу.
— С концертами в Таллинн лишь два раза. В Ригу один раз.
— В конце 1991 года Таллин стал заграницей…
— В юности мы ездили туда автостопом. Поехать в Таллин, выйдя на трассу — это всегда приключение, тем более что в советское время это было равноценно тому, что поехать за границу. Так автостопом я ездил раза три-четыре, один раз доехал аж до Львова. Было необходимо приобрести этот опыт.
— Украинский понимал?
— Да не было никаких украинцев! Все везде говорили по-русски. Были точки встреч с местными хиппи и вписки в очередном городе.
— А во Львове тоже была вписка, хиппаны там были?
— Во Львове вписки не было и, приехав утром, я, побродив по городу, вечерним поездом оттуда уехал. Помню, как проезжал через город Ковель, где заехал к одному армейскому сослуживцу. Вот там я чувствовал, что надо оттуда убираться побыстрее, потому что ты воспринимался как белая ворона.
Ты ловишь недружелюбные взгляды и чувствуешь, что у тебя могут быть неприятности, например, из-за длинных волос. Потом я дня на три застрял в городе Нововолынске у другого однополчанина. Это было в 1976-1978-м году.
— Какой вклад твои родственники из предшествующих поколений внесли в историю СССР в период с 1917-го по 1991-й годы?
— Мой дед, Яков Модестович Гаккель, был топовым инженером дореволюционной эпохи.
Еще до революции, когда ему было двадцать лет, за участие в студенческой революционной организации он был сослан на 5 лет в Сибирь, где руководил постройкой, а затем вводом в эксплуатацию первой в Восточной Сибири и второй в России гидроэлектростанции (близ города Бодайбо, на Ленских приисках). Потом вернулся в Петербург и закончил Электротехнический институт.
Чуть позже, получив премию от компании «Вестингауз» за электрификацию петербургского трамвая, он увлекся авиацией и сконструировал 9 моделей самолетов. Но после того, как в 1912-м году его последний самолет «Гаккель-IX», который получил Большую золотую медаль «Императорского московского общества воздухоплавания», сгорел — конкуренты сожгли его вместе с ангаром, прямо как в американских фильмах, — он больше не поднялся. Поскольку самолеты он конструировал на свои средства.
Не знаю, принял он власть большевиков или нет, но после революции он остался в России. Скорее всего, не было денег. Он хотел летать, но время было неподходящим. В стране не было угля, не на чем было ездить, железная дорога стояла и нужно было придумать новый источник энергии. Ленин тогда сказал: «Сейчас не время летать — нужно поднимать железную дорогу».
И в 1924-м году он сконструировал первый отечественный и чуть ли не первый в мире магистральный тепловоз. Сейчас он стоит в Музее путей сообщения у Балтийского вокзала. По каналу «Культура» часто крутят фильм про него.
С того момента он всю жизнь проработал в ЛИИЖТе (ныне Петербургский государственный университет путей сообщения Императора Александра I) и умер в декабре 1945-го года, пережив почти всю блокаду Ленинграда.
Мой отец, Яков Яковлевич Гаккель, тоже был ученым, полярником, участником первого подхода по Северному морскому пути на ледоколе «Сибиряков». Это был тоже прорыв. Потом был участником знаменитого похода «Челюскина», который был раздавлен льдами.
И так каждый год ездил в экспедиции. В 1934-м году, как «челюскинец», он получил квартиру, в которой мы с тобой сейчас пьем чай. Это сталинский дом 1931-го года постройки. В основном челюскинцы были из Москвы, и нескольким из них, тем, кто жил в Ленинграде, дали квартиры в этом доме. В соседней квартире жила семья Васильевых, чья дочь Карина родилась на льдине в Карском море, поэтому ее и назвали Кариной.
И я с детства помню собрания челюскинцев, на которые приходили первые герои Советского Союза Водопьянов, Ляпидевский, Леваневский. И я сидел у них на коленях.
В последующие годы Яков Яковлевич был участником многих высокоширотных экспедиций, в ходе которых он составил первую батиметрическую карту дна Ледовитого океана. В 1948-м при его участии был открыт подводный хребет Ломоносова и в 1949-м году — хребет Менделеева. После его кончины в 1965-м один из хребтов назвали именем Гаккеля.
Также его имя носит массив Гаккеля в Антарктиде на земле королевы Мод, которая находится в ведении Норвегии. По-норвежски «Йокулкыркья» означает «Ледниковая церковь».
Впору писать песню, меня завораживают такие слова. (10 лет назад Всеволод Гаккель написал песню, посвященную исландскому вулкану со схожим непроизносимым названием «Эйяфьядлайёкдль». — Ред.)
Два года назад на воду было спущено судно — танкер-газовоз ледового класса «Яков Гаккель», который построил Леонид Михельсон, владелец месторождения газа на Ямале. Он построил пятнадцать таких судов, чтобы не тянуть газопровод через всю землю, а в сжиженном виде возить в любую точку мира.
В этом году было 120 лет со дня рождения моего отца. В связи с этим мы с дочерью Екатериной этим летом были приглашены в Сабетту, чтобы посетить этот танкер.
Приглашение поступило через Арктический институт (ААНИИ), где по-прежнему чтут моего батюшку. Но в связи с досадными ковидными ограничениями эту экспедицию пришлось отложить до лучших времен.
— Советский Союз мимо тебя прошел — ты жил своей жизнью. Ты видел его отрицательные стороны. А были ли у него, на твой взгляд, положительные стороны?
— Все было положительно только благодаря тому, что не было войны. Я отслужил в Армии в 1971-1973 гг., по счастью за несколько лет до Афганистана.
Плюс рок-н-ролл — независимо оттого, что пластинки The Rolling Stones здесь не продавались, в те годы ощущались мощнейшие вибрации, что в мире происходит что-то очень важное, что неизмеримо больше той действительности, в которой нам приходилось существовать. Хотя система и была репрессивной, для нас не имело никакого значения, какова она — была полная уверенность, что она обречена и рано или поздно рухнет и мы выйдем в дамки.
— Ты чувствовал это?
— Почти пятнадцать лет моего участия в «Аквариуме» и в последние десять лет перед распадом СССР в воздухе висело уже что-то такое. Определенные процессы уже начали происходить.
И хотя мы умудрились построить уродливый капитализм, он нам позволил путешествовать. Я благодарен тому, что все форточки распахнулись и можно было поехать по миру. Стало возможным сопоставить жизнь и там, и тут. Там, на Западе, тоже все не идеально, но для детей рок-н-ролльной революции все равно самым существенным фактором того, что ты видишь на Западе, является музыка. Я благодарен тому, что система сменилась и сюда смогли приехать и The Rolling Stones, и Дэвид Боуи и Пол Маккартни, с которым мне посчастливилось коротко пересечься.
Я благодарен всему тому, что произошло со мной в постсоветскую эпоху, потому что нам дали ту степень свободы, которая позволила нам окунуться в тот мир, в первую очередь, мир музыки.
Но самым важным для меня была работа на теннисных кортах, которой параллельно с активностью на музыкальном поприще я отдал без малого 20 лет. Я давно забросил теннис как таковой, состарился, обрюзг и набрал лишний вес. И понять меня может только моя дочь Екатерина, которая благодарна тому, что у нее было счастливое детство, которое, за неимением дачи, прошло подле теннисных кортов на берегу Маркизовой лужи. Она не стала спортсменкой-чемпионкой, но она очень красиво играет.