Официально в России 22 июня — это День памяти и скорби, а на Украине — День скорби и чествования памяти жертв войны. По смыслу названия идентичны. Ведь тот день, как написал Константин Симонов, «нам выдал общую беду одну на всех четыре года».
Впрочем, официальный Киев старается, чтобы эти беда и память не казались общими.
Символ памяти о войне — лозунг «никто не забыт и ничто не забыто». Но следовать ему не так-то легко, ибо чтобы не забыть, надо сначала знать, а белых пятен о войне немало. Как объективных — в виде явлений, не проясненных и для историков, так и субъективных — в виде вещей, неизвестных обычным людям.
А к тому же это следование зачастую требует моральных жертв, переоценки того, чем прежде дорожил.
30 с лишним лет назад меня больше всего интересовала поэзия. Мне открыли русскую Атлантиду — стихи эмигрантов первой и второй волны.
«Тот Петербург, куда возврата нет,
Где в мае ночь бледнее, чем Татьяна,
Где Гумилева затерялся след,
Где пушкинский упавший пистолет
Еще не поднят для ответной раны».
Это Дмитрий Кленовский, «последний царскосел, гонимый по миру», как выразилась Нина Берберова. А другой поэт, занесенный в те же годы на западный берег Тихого океана, заклинал:
«Прислушайся, всмотрись… Затихнет шум машин,
Погаснет свет реклам, и в сумерках лиловых
Заменит на земле следы шуршащих шин
Давно забытый след серебряной подковы».
Так еще до Андрея Вознесенского писал Николай Воробьев о любви командора Николая Резанова и Кончи Аргуэльо, ставшей известной всем по рок-опере «Юнона» и «Авось».
С каким трепетом держал я в руках напечатанные за океаном трехтомник Гумилева, трехтомник Мандельштама, однотомник Клюева — все изданные под редакцией Глеба Струве и Бориса Филиппова. Да не я один: как восхищались этими изданиями известнейшие литературоведы. В СССР этих поэтов еще не издали так солидно.
Но кто умножает знания, тот умножает печаль.
Позже я узнал, что Филиппов был еще поэтом и эссеистом. В Википедии перечислено 27 его книг. Поскольку писал он в малых формах, значит, количество его произведений измеряется неким четырехзначным числом.
А есть в его биографии и число трехзначное — 150. Именно стольким пациентам психиатрической лечебницы под оккупированным Новгородом сделал смертельные инъекции скополамина Борис Филистинский, еще не взявший псевдоним Филиппов, когда возглавлял, как он сам говорил, «русское гестапо».
Не было на самом деле в Новгороде русского гестапо, но хотелось прихвастнуть будущему издателю Гумилева и Мандельштама.
А Дмитрий Крачковский, ставший позже поэтом Кленовским, как унтершарфюрер СД курировал в Крыму коллаборантскую прессу — «Голос Крыма» на русском и «Азат Кърым» на крымско-татарском. Работал не за страх, а по убеждению, ведь позже, бежав в рейх, в частной переписке на литературные темы называл оккупированные советские города освобожденными.
Биографическая справка о Николае Воробьеве в четырехтомнике эмигрантской поэзии «Мы жили тогда на планете другой» звучит так: «Наст. имя и фамилия — Николай Николаевич Богаевский; 21 ноября 1908, Петербург — 3 июля 1989, Монтерей). Родился в военно-казачьей семье. Был кадетом Донского, Императора Александра Ш казачьего корпуса, вместе с которым был эвакуирован в начале 1920 г. в Египет. Позднее жил в Турции, Югославии, Германии. После окончания второй мировой войны переехал в США».
Но самое интересная страница биографии там пропущена. Она есть в сборнике «Пособники. Исследования и материалы по истории отечественного коллаборационизма», а именно в статье Андрея Самцевича о русских коллаборационистах в марионеточной Хорватии.
Приведу самое важное: «Хорватский аналог СС — Усташская войница. В числе других структур, в состав войницы входила Усташская надзорная служба (УНС), аналог германских СД и Гестапо. Заметное положение в ее рядах занимал племянник последнего донского атамана Африкана Богаевского Николай Николаевич Богаевский, родившийся в Санкт-Петербурге».
Гитлеровское вторжение в апреле 1941-го Богаевский встречает на посту начальника антикоммунистического отдела полиции Баня-Луки, при подходе вермахта он раздает усташам оружие и руководит разоружением югославского подразделения. А в мае 1941-го вступает в усташское движение (то есть в хорватскую нацистскую партию).
Далее он «служил помощником в комиссии Управления общественного порядка и безопасности при усташском штабе, а затем — в УНС Баня-Луки. Баня-лукская УНС имела и весьма значительные успехи. Например, 10-11 октября 1941 г. в результате масштабной акции были арестованы сразу 56 участников подполья.
В начале 1942 г. русский офицер был переведен на службу в столицу, где он занял должность начальника отдела IVa (антикоммунистического) полиции безопасности города Загреб и великой жупы Пригорье, а затем служил в аппарате референтуры I/5 Политического отдела полицейской области города Загреб. Получил репутацию очень способного следователя».
Способности автором не расписываются, но, думаю, они соответствует аттестации режима Анте Павелича, сделанной в дневниках Геббельса: «террор усташей не поддается описанию».
Несмотря на всю жестокость, этот режим не мог удерживаться собственными силами. Одной из его опор была 1-я Казачья кавалерийская дивизии вермахта под командованием генерал-лейтенанта Вильгельма фон Паннвица, преобразованная в феврале 1945 в 15-й казачий корпус СС. При штабе этого соединения с 1944 г. и до конца войны состоял как офицер связи хорватской армии усташский майор Богаевский.
После войны, избежав выдачи в Югославию или СССР, он берет девичью фамилию матери и как Воробьев выезжает в США, где издает стихи, преподает русский в военной школе языков в калифорнийском Монтерее.
Это элитная школа, и, думаю, особенно с учетом предыдущего опыта, Воробьев-Богаевский должен был там учить, как допрашивать советских военнослужащих.
Однако если мы возьмем современные литературоведческие публикации, то издатель Бродского, Синявского и поэтов «серебряного века» Филиппов существует отдельно от убийцы Филистинского, Воробьев — от сотрудника хорватского гестапо Богаевского, а удостоившийся полного собрания стихотворений Кленовский — от унтершарфюрера Крачковского.
Так ли уж это отличается от современного Киева, где Дмитро Мирон-Орлик из официальной истории и с мемориальной доски на углу Богдана Хмельницкого существует отдельно от коменданта полиции Андрея Орлика, подписавшего приказ о сгоне евреев в Бабий Яр?
А эти параллельные реальности порождают мучительный вопрос: так ли уж ничто не забыто? Более 20 миллионов наших сограждан погибло в этой войне, и не такой уж большой данью памяти стольких погибших стали бы маркировка в нашем сознании тех, чья деятельность способствовала этой гибели, сдержанность в оценке творческих достижений подобных лиц (речь не только об этой тройке, памятной мне по личным мотивам, круг гораздо шире).
Имею в виду никоим образом не запрет на их издание, а лишь запрет на умолчание темных страниц и осознание того, что не всё измеряется литературными достоинствами.
А без этого чем Россия будет так уж отличаться от современной Украины, где культовыми фигурами стали коллаборанты Юрий Липа, Юрий Шевелев и Улас Самчук? Ведь если их читать, чего в России делать не принято, окажется, что и литературные достоинства у них есть.
А вообще дистанция между Самчуком и Кленовским не так велика, автобиографию «последнего царскосела» публиковал в 1978-м торонтский русскоязычный журнал «Современник». Тот же журнал с неизменным эпиграфом из Майкова на титульном листе («и с гордостью я всем сказать могу, я — русский, // и пламенем одним с Россией я горю») через пару лет выдвинет своего члена редколлегии Самчука на Нобелевскую премию.
Да, можно говорить о том, что часто предатели не были нацистами, что террор гражданской войны и репрессии последующих лет создавали предпосылки для такого выбора пути. Но в контексте Великой Отечественной всё это будет мелко.
То, что Воробьев затем напишет восторженные стихи о Мандельштаме, Филиппов вообще его издаст, а Кленовский помянет в автобиографии как учителя, не отменяет того, что в Новой Европе, которую все трое строили, не было места ни соплеменникам Мандельштама, ни в конечном итоге русским людям.
Их тогдашние личные устремления и надежды могли не совпадать с надеждами германского фюрера, но, раз они уже встали на скользкий путь, неизбежно срабатывала логика, отлитая в строках Высоцкого: «Сколь веревочка ни вейся, а совьёшься ты в петлю».
Никто не забыт и ничто не забыто. Через 80 лет после начала войны эти слова уже не могут относиться только к событиям тех четырех лет. Их нужно распространять и на всё, что касается осмысления той войны в дальнейшем.
Вот украинский классик Олесь Гончар в 1993-м, через два месяца, после того как призовет в своем дневнике отрезать «раковую опухоль» Донбасса, возмутится там же ветеранами, которые хотят запретить чествование 50-летия дивизии СС «Галичина»: «ведь эти юноши присягали на верность Украине, за нее и пали под Бродами».
Не перечеркивает ли всё это военное прошлое минометчика Гончара, его в свое время популярную военную прозу? Ведь, как говорит пословица, конец венчает дело.
Впрочем, многим покажется, что обойтись без Гончара в светлой части нашей памяти о войне несложно. Проза не выдерживает испытания временем, а сам автор — Герой соцтруда, лауреат всевозможных премий, из советских регалий которого зачастую выводят его национализм конца жизни, что кажется логичным на фоне пути первого президента Украины Леонида Кравчука из коммунистов в националисты.
Но так ли отличается итоговое осмысление войны у обласканного советской властью украинского прозаика Олеся Гончара и у лишенного советского гражданства за диссидентство русского прозаика Виктора Некрасова, до эмиграции киевлянина?
Да, внес последний вклад и в Победу как боевой офицер, и в увековечение памяти о войне романом «Окопы Сталинграда», но все это было задолго до эмиграции. А дальше были выступления на «Радио «Свобода» (признан в РФ иноагентом), подпись под письмом в поддержку независимости Украины в польском эмигрантском журнале «Культура» в 1977-м, в общем, стала виться веревочка.
Для меня квинтэссенция его тогдашнего творчества — рецензия на нашумевшую книгу коллеги Некрасова по редколлегии журнала «Континент» лорда Николаса Бетелла «Последняя тайна». Принято считать, что эта книга — о том, как западные союзники (особенно англичане) выдали СССР советских граждан, воевавших на стороне немцев, прежде всего казачий корпус фон Паннвица и Казачий стан Доманова.
На самом деле её содержание шире, ибо речь идет и об аналогичной выдаче усташей титовской Югославии.
Теперь видно, что Бетелл тогда воевал не с коммунизмом, а с Россией под видом борьбы с коммунизмом. Закончил он свою жизнь поддержкой ичкерийских террористов, в частности, внеся залог за Ахмеда Закаева в Лондоне.
Впрочем, и не заглядывая в будущее, несложно заметить манипулятивность «Последней тайны». Поскольку надо выжимать из читателей слезы по поводу судьбы хорватских коллаборантов, то о зверствах режима Павелича сказано вскользь, без упоминаний о концлагере Ясеновац и о геноциде сербов.
Равно, как не видно из книги, что казачий корпус фон Паннвица в основном занимался защитой усташского режима, за что его командир получил орден Короны короля Звонимира, а много других казаков ордена меньшего достоинства.
Зато есть там и об украинской дивизии, которая выдачи все же избежала. Любой знающий историю понимает, что речь идет о 14-й дивизии СС «Галичина», других украинских дивизий у нацистской коалиции просто не было. Но, конечно, Бетелл об этом умалчивает — эсэсовцам сочувствовать все же сложновато.
Но для Некрасова в книге нет недостатков. И он, говоря сегодняшним языком, умело отрабатывает повестку, воспроизводя современный европейский нарратив Второй мировой, который развивает Украина.
Тут и «изнасилованные немки», и «жестокость Жукова» (другого слова для единожды помянутого маршала, конечно, не находится), и бывшие нацисты, которые «работают в ГДР-овских канцеляриях» (о тех, кто массово работал в канцеляриях ФРГ, нередко дослуживаясь до министерских постов, разумеется, молчок).
Ну а главное: «Русские никогда не забудут этого. Не простят Идену». То есть не простят главе английского МИД в 1945-м выдачи казаков.
Как показывает сайт, любовно собравший все произведения Некрасова, писатель не бросался оборотом «не простят», помимо этого случая, он употребил его лишь раз — в отношении соцреализма: «история никогда не простит этого Максиму Горькому».
Но не слишком ли много было как в годы той войны, так и в последние годы, других вещей, которых русские должны не прощать в первую очередь? Для меня ответ ясен. А разница между не любившими друг друга при жизни русским и украинским писателями сводится к тому, что один в конце жизни потянулся к украинской дивизии в немецкой форме, другой — к русскому корпусу в немецкой форме.
Но вот Некрасова маркировать соответствующим образом в нашей памяти многим жалко. Как-никак первым написал он и про дом Турбиных в Киеве, и о Бабьем Яре. Те публикации гораздо известнее его послесловия к «Последней тайне» или выступления на «Свободе» в 1981 году, где он резюмировал трагедию Бабьего Яра: тогда нацистские оккупанты убивали мирных советских граждан, сейчас советские оккупанты убивают афганских граждан.
Впрочем, при желании и интересе все найти несложно. Просто ничто не забыть на самом деле нелегко, особенно когда это требует моральных жертв.