«Мальчик, который никогда не глядит вниз, под ноги»
Израиль бен Йосеф Грузенберг родился в Екатеринославе 15 апреля 1866 года в традиционной еврейской семье. Дед его был раввином, отец — купцом 2-й гильдии, и ничто не предвещало его светской карьеры.
В декабре 1865 года в губернском городе Екатеринославе провели однодневную перепись населения. Общее число жителей будущего Днепропетровска и Днепра составило 22 846 человек, из них евреев — 5450. Грамотных в городе было 7369, высшее образование имели 178 человек.
«Первое слово, которое дошло до моего сознания, было русское. Песни, сказки, няни, сверстники детских игр — русские. Я полюбил этот удивительный язык: в ласке шелковисто-нежный, завораживающий; в книге — простой, просвечивающий до невозможности скрыть малейшую фальшь; в испытаниях борьбы — подмороженный, страстно-сдержанный», — вспоминал Грузенберг на старости лет.
В 1876 году семья переезжает в Киев и поселяется в доме Широкова на Крещатике. Мальчик поступает в 4-ю мужскую гимназию, а два года спустя теряет отца, который умер от сибирской язвы. И его жизнь становится более скудной. Младший брат Шломо (известный как Семён, впоследствии доктор философии) и сёстры уже росли без бонны и двух служанок, в отличие от старшего.
«Семья наша перебивалась. Былое богатство отца, при котором она жила не только в довольстве, но и в баловстве, с внезапной смертью его, быстро растаяло в руках шустрых ликвидаторов. В возок семейного благополучия впряглись: я, сестра и брат — и покатили его по ухабистым дорогам жизни. Мы втроем давали уроки, и заработка нашего хватало только на то, чтобы устроиться шестерым братьям и сестрам, с матерью во главе, в двух комнатах и довольствоваться рационом, в центре которого была похлебка с куском мяса, а на крайних флангах — стакан чаю с хлебом», — рассказывал он в своих мемуарах «Вчера».
«Учителем словесности был в ту пору у нас, в 4-й Киевской гимназии, великоросс Н. И. Иванов, большой знаток своего дела. Он был антисемитом, но, как и большинство русских, не причинил зла ни одному еврею.
В статьях, печатавшихся в 80-х годах в «Записках нежинского лицея», он сетовал на то, что евреи портят русский язык. Сильна была моя радость, когда, вскоре после появления одной из таких статей, он позвал меня, тогда шестнадцатилетнего ученика седьмого класса, в учительскую и с присущей ему суровой манерой буркнул:
— Вот что. У меня в пятом классе отсталый, но способный малец: подправьте его по словесности. И вас этот урок подправит — живете, слышал, не жирно», — описывал национальный вопрос в Российской империи сам Оскар Осипович.
Когда же аттестат зрелости был в руках, для Грузенберга вопрос о поступлении был решён. Это юридический факультет Университета св. Владимира. Вот как он сам описывал свой выбор:
«В последнюю зиму гимназического учения я побывал несколько раз с молодым, начинающим адвокатом в уголовном суде. За блеском и красотою судебного состязания я почувствовал, сознал всем существом ужас одиночества, отчужденности тех, кого закон, выхватив из сотен тысяч сограждан, наряжает в арестантскую куртку, помещает на обнесенной решеткой скамье, окружает часовыми и ставит перед лицом судей, прокуроров в блестящих мундирах, перед лицом присяжных в сюртуках, пиджаках и зипунах. Там, поодаль, публика, разжигаемая неутомимой жаждой чужого всамделишного страдания, настоящих страстей, окупаемых искалеченной жизнью. В зале реет нечто грозное, неуловимое, но явственно ощутимое.
Я позднее разгадал его название: недоверчивая жестокость. Из жизни человека, из его прошлого и настоящего вырывают отдельный случай — и все в него всасываются, не желая понять, что весь человек — не меньший факт, нежели его деяние. Все против одного — все государство, весь мир. Кто же за него? Кто заслонит? Один — единственный: защитник…»
А защищать нужно было и свою мать Малку, например. В 1886 году в Киеве проходил очередной «шмон» (так называлась облава на евреев без правожительства, начинавшаяся в восемь, на иврите — шмоне, часов утра). Если у Оскара, его братьев и сестёр как студентов и гимназистов оно имелась, то мать со смертью отца его потеряла.
Полицейские погнали ее пешком в участок, где, по его словам, «после короткого опроса мою мать толкнули за перегородку, где копошились забранные в ту же ночь безбилетные проститутки и попавшиеся на работе воровки. Она провела в грязи, холоде и пьяной суматохе ночь и день, пока выпрошенное у одного богача покровительство не открыло ей двери на волю».
Всю свою студенческую жизнь Оскар (так его стали называть соученики, видимо, за схожесть со шведским королём Оскаром ІІ, правившим в то время) увлекался чтением учебной и художественной литературы.
«Я спускался на землю только в те часы, когда шел с урока на урок. Но и тогда запрокидывал голову, чтобы удобнее было глядеть на небо, в ту пору еще высокое, сулившее одно лишь добро. Про меня говорили солидные люди: какой толк может выйти из мальчика, который никогда не глядит вниз, под ноги.
Чудаки… Что бы там я увидел? Мои худые сапоги, которых, все равно, не сумел бы починить ни один мастер. А под ними? Землю бедную, еще беднее, нежели мои сапоги, землю скорбящую, грязную от крови и слез», — таким он вспоминал себя в студенческие годы.
«Если не ты за нас, то кто же? Если не теперь, то когда же?»
Окончив юридический факультет, Грузенберг отказался от предложения профессора Романовича-Славатинского готовить диссертацию и решил, не откладывая, начинать работать помощником присяжного поверенного (адвоката):
«Кафедра… уголовное право… сто тысяч сто первая диссертация о свободе несвободной воли… Отыскивание секрета нежестокой жестокости наказания, — что-то в роде рецепта по изготовлению горячего льда. Ничего… Обойдемся. Куда интереснее драться в судах. Там, по крайней мере, меньше ханжества.
С одной стороны, — прокурор, ненавидящий преступление в пределах последнего циркуляра начальства; с другой, — адвокат, жалеющий клиента на точном основании доверенности. Не беда — обойдемся».
И тут выходит распоряжение министра юстиции Николая Манасеина: «Принятие в число присяжных и частных поверенных лиц нехристианских исповеданий производить не иначе, как с разрешения министра юстиции». И Грузенберг едет в столицу, где получает от того самого Манасеина разрешение поступить помощником к присяжному поверенному Петру Гавриловичу Миронову.
Молодой юрист сразу для себя решил, что есть две категории подданных российского государя, которых он будет защищать бесплатно. Первая — это бедные местечковые евреи, о которых он вспоминал так:
«В Киеве — биржевые бюллетени о повышении или падении курса на ценные бумаги, а здесь — у термометра, висящего наружу, на одном из окон аптеки, сбилась кучка одетых в рвань людей, со страхом замечающих падение температуры на три градуса. Еще на три градуса! Мало Тебе, Господи, вчерашнего мороза, — от щедрот своих еще надбавил. — Вот он, биржевой бюллетень нищеты».
Вторые — русские крестьяне, которых он видел такими:
«Крестьянин — умница из умниц, но прикидывается дурачком, дает раньше выболтаться «барину», а барами он считает всех, кто не крестьянствует. Он зовет священника крестить, хоронить, но только порядка ради: нигде нет столько сект, как в русском крестьянстве. Баре ему ни к чему: все, что нужно для неприхотливой жизни, создает он сам, — от господской культуры он получил лишь вонючую керосинку и линючий ситец».
Так и складывалось у него представление о России:
«Нечего себя обманывать: всегда были две России. Одна — с «Боже, царя храни» или «Долой самодержавие», с тюремщиками и жертвенной интеллигенциею, разбивавшей свою личную жизнь, чтобы из осколков ее склеить народное счастье. В награду упреки: слово у нее не слито де с делом… Другая Россия: внешне — смиренная, как будто покорная, физически близкая, но духовно далекая, непримиренная и, вероятно, еще надолго непримиримая, — Крестьянская Россия».
Защитник литераторов и оклеветанных
Из-за еврейского происхождения до 1905 года Грузенберг не мог получить звание присяжного поверенного.
Первым процессом, благодаря которому его имя стало известно широким кругам общественности, было дело еврея-аптекаря Блондеса, обвинявшегося в ритуальном убийстве в 1900 году. После кассации при вторичном рассмотрении дела благодаря Грузенбергу Блондес был оправдан. «Нельзя допустить хотя бы один судебный приговор о признании еврея виновным в ритуальном убийстве», — писал тогда Оскар Осипович.
«Дело ваше, верить мне или не верить, но, если бы я хоть одну минуту не только знал, а думал бы, что еврейское учение позволяет, поощряет употребление человеческой крови, я бы больше не оставался в этой религии», — так начал свою речь адвокат на процессе по делу Бейлиса в 1913 году.
Это дело описано подробно, и мы к нему возвращаться не будем.
Несмотря на очевидную оппозиционность существующему в России строю, Грузенберг был далёк от какой бы то ни было русофобии. «Ненависть к черносотенству и презрение к карьеристам среди чиновников и судей не мешали ему нежно любить Россию и русский народ. Он особенно любил русский язык. Его речь была образная, богатая вы-разительными, иногда даже неправильными, оборотами», — писал о Грузенберге общественный деятель Александр Гольденвейзер.
Знакомство Грузенберга с Максимом Горьким состоялось в конце 1903 года, а через два года Грузенбергу пришлось выступать на судебном процессе в защиту «буревестника», обвиненного в составлении воззвания, призывающего к низвержению существующего государственного строя.
Узнав о готовившемся шествии рабочих к Зимнему под предводительством Гапона и опасаясь кровопролития, группа общественных и политических деятелей, в числе которых был и Горький, направилась в ночь с 8 на 9 января по старому стилю к министру юстиции и полицейскому начальству с требованием предотвратить провокацию.
Однако утро стало Кровавым воскресеньем, и делегация сочла необходимым огласить отчет о трагедии в виде воззвания, автором которого и был М. Горький. Последовавший обыск полиции и изъятие проекта воззвания завершился заключением членов делегации в Петропавловскую крепость. Вскоре всех освободили за исключением Горького, обвиненного в подготовке воззвания с целью его распространения.
Ознакомившись с обвинительным актом, Грузенберг обнаружил юридическую ошибку прокуратуры Судебной палаты. Она была обусловлена недостаточным знакомством с введенным незадолго до того новым уголовным уложением, допускающим наказуемость за подготовку лишь в особых случаях. Доводы Грузенберга были настолько убедительны, что Судебная палата попыталась найти выход: назначение дела к слушанию отменить, обратить его к предварительному следствию… После нескольких месяцев бесполезной волокиты дело было подведено под один из манифестов об амнистии и ликвидировано.
Вторично Грузенберг добился снятия наложенного Цензурным комитетом ареста на только что вышедшую книгу Горького «Мать» и прекращения возбужденного судебного преследования автора. Узнав об этом, Горький из Италии благодарил Грузенберга: «Примите сердечное, искреннейшее спасибо… Я высоко ценю Вашу помощь. Крепко, дружески и благодарно жму Вашу руку».
Исключительно теплые отношения связывали Оскара Грузенберга и писателя Владимира Короленко.
В начале 1913 года из-за статьи С. Елпатьевского «Люди нашего круга», помещенной в журнале «Русское богатство», Короленко как редактор этого издания был привлечен к суду по обвинению в разжигании классовой вражды.
Состав преступления действительно имел место. Но Грузенберг исходил из того, что Короленко прожил год в Полтаве и не видел названной статьи до ее появления в журнале. Казалось, все предвещало успех защиты. Между тем, щепетильный и благородный Короленко решил не допустить осуждения автора статьи и взять вину на себя, ибо как редактор он должен был предварительно прочитать статью. Это серьезно осложнило положение.
После речей Грузенберга и Короленко в защиту автора статьи Судебная палата вынесла вердикт: две недели заключения редактора в крепости. Приговор был утвержден Сенатом.
О деле Корнея Чуковского впервые рассказал сам Корней Иванович в журнале «Юность».
Осенью 1905 года Чуковский, приехав из Одессы в Петербург, начал издавать еженедельник «Сигнал», агитировавший за низвержение существующего строя. Через некоторое время Чуковского вызвали к следователю по особо важным делам, ему предъявили обвинение сразу по трем статьям и заточили в дом предварительного заключения. Поскольку речь шла и об оскорблении царской особы, суд проходил при закрытых дверях.
После резкого выступления прокурора, назвавшего обвиняемого литературным отщепенцем, поднявшим преступную руку на священную особу государя императора, негромким, чуть виноватым голосом начал свою речь защитник. Обращаясь к суду, он сказал: «Представьте себе, что я… Ну, хотя бы вот на этой стене… рисую, предположим, осла. А какой-нибудь прохожий ни с того ни с сего заявляет: «Это прокурор Камышанский».
Неистовый звонок председателя не остановил Грузенберга. С издевательским сарказмом представил он выступление прокурора плодом его личного воображения и стремлением видеть в безобидных рисунках особу Его императорского Величества. Глядя сверху вниз на прокурора, Грузенберг допрашивал его как подсудимого: «Итак, вы утверждаете, что здесь, на картинке изображен государь император, и что в этих издевательских стишках говорится о нем?» Прокурор растерялся и проиграл дело.
Защищал Грузенберг и лидера кадетов Павла Милюкова, и поэта Константина Бальмонта, и молодого Льва Троцкого, а в двух созывах Думы консультировал депутатов-евреев. Бесплатно. Его дом был всегда открыт и для приходившего за консультации министра народного просвещения графа Игнатьева, и для одесского мальчика Саши Бернштейна, будущего знаменитого психиатра, приехавшего тогда подать тому же министру прошение о приёме в университет.
В эмиграции
И вот, наконец, царский режим пал.
«В первые недели революции Временное правительство назначило его сенатором уголовного департамента Правительствующего Сената. Одновременно М. М. Винавер был назначен сенатором по гражданскому департаменту.
Но уже спустя несколько месяцев октябрьский переворот смел с лица земли и Сенат, и русскую адвокатуру. В Советской России Грузенбергу было делать нечего, и он разделил участь многих товарищей по сословию — бегство сначала в Гетманскую Украину, а затем через Крым и Константинополь в Западную Европу. Он жил недолгое время в Берлине, затем переселился в Ригу, где занимался практикой и основал ежемесячный юридический журнал «Закон и Суд», существовавший до 1938 г.», — пишет А. Гольденвейзер о последних годах жизни выдающегося адвоката.
Между назначением в сенаторы и бегством в Гетманскую Украину были еще выборы в Учредительное собрание, успешные для Грузенберга. Но там, сами понимаете, «караул устал».
В последние годы адвокат жил в Ницце и наблюдал за тем, как мир катится в пропасть.
Вот как он описывал состояние Европы в одном из писем сентября 1938 года:
«Здесь всё охвачено параличом воли, которым отлично пользуется незанумерованный в списках о судимости убийца Гитлер. Когда (в Капитанской дочке) дядька Савельич убеждает Гринева поцеловать руку у «злодея» Пугачева, он все же добавляет: «поцелуй и плюнь!». А тут все целуют, и никто не сплевывает»…
Как будто в подтверждение слов Грузенберга 6 декабря 1938 г. в Париже принимали министра иностранных дел Рейха Иоахима фон Рибентропа. Подписанная тогда франко-германская декларация оформляла последствия «Мюнхенского сговора», включала пункты о полном отсутствии между странами противоречий и «торжественно» объявляла существующую государственную границу «окончательной».
После этого Грузенберг пророчески писал: «Чувствую себя глубоко оскорбленным въездом Рибентропа в Париж бескровным победителем… Во Франции всё это кончится бедой: либо революцией, либо национальной прострацией…
Уверен, что недалека общеевропейская война. Что же касается России, то если не произойдет чудо, ее обкорнают до пределов старой Московии. Меня это удручает, так как России я обязан всем, начиная с ее языка».
Когда предрекаемая им война началась, по словам Гольденвейзера, в «Грузенберге проснулись его боевые инстинкты» «адвоката-бойца» за справедливое дело. В неизбежности победы в этой справедливой борьбе он не сомневался:
«Вопреки унынию и маловерию иных, я не сомневаюсь в победе союзников, может быть, потому что не хочу сомневаться… Война эта справедливая и честная. Пусть даже погибнет Европа, но нельзя безропотно идти в рабство».
Оскар Осипович умер 27 декабря 1940 года в Ницце. Таким образом, он успел покинуть этот мир до того, как французские коллаборационисты начали выдавать евреев на уничтожение гитлеровцам.
В 1951 году останки Грузенберга и его жены были перенесены на кладбище Трумпельдор в Тель-Авиве.