С того самого трагического для нее дня в России и Франции нашлось немало особ женского пола, которые зачитывались изданным посмертно «Дневником» Марии Башкирцевой. Тут можно говорить уверенно — чтение совершенно не мужское, а вот женщинам там найдется над чем поплакать, о чем вздохнуть.
Слава Марии Константиновны была посмертной. И трудно сегодня сказать, что больше сыграло в этом роль — трагическая судьба молодой полтавчанки, ее талант художницы или, ставшая добычей масс ее интимные признания. Впрочем, как явствует из ее дневника, она была совсем не против такого поворота событий. Но, обо всем по порядку.
Соседи Гоголей
Мария выросла в живописнейшем уголке Малороссии, близ той самой Диканьки, которую прославил Гоголь, имение отца которого расположено было всего в восьми верстах от усадьбы Башкирцевых.
А сама Диканька — родовое гнездо знаменитых Кочубеев, один из которых, князь Сергей Викторович стал одним из отцов-основателей промышленного Донбасса, удачно продав свою концессию на строительство рельсового завода на Кальмиусе англо-русского Новороссийской акционерной компании. Донбасс, как мы увидим позже промелькнул и в судьбе Марии, хотя она сама и не подозревала об этом.
Муся росла любимицей всей семьи. Взрослые потакали всем ее желаниям. По обычаям дворянских семей того времени, у нее постоянно были две гувернантки, русская и француженка. Ее учили французскому, игре на рояле, рисованию. Сколько она себя помнила, все время рисовала. Любила рисовать на зеленом сукне ломберного столика, когда взрослые садились за карты.
Муся рисовала и мечтала. Девочка тяжело пережила развод родителей. Она рано стала давать всем окружающим понять, что не потерпит ничего некрасивого вокруг себя. С самых же юных лет ее изводило болезненное самолюбие — сначала детское, но такое показательное.
Каждый вечер, ложась спать, маленькая девочка шептала слова молитвы:
«Господи! Сделай так, чтобы у меня никогда не было оспы, чтобы я была хорошенькая, чтобы у меня был прекрасный голос, сделай так, чтобы у меня были кавалеры, которые ухаживали бы за мной… чтобы я была счастлива в семейной жизни, и чтобы мама жила как можно дольше!»
«Пошли мне герцога!»
Когда ей было 12 семья мать с сестрой поехали в Баден-Баден, который был для «чистой публики» того времени тем, чем сегодня является Бали или Ибица. После Баден-Бадена была Ницца, где 14-летня Маша впервые влюбилась. В английского аристократа герцога Гамильтона.
Вот запись из ее «Дневника», рассказывающая об этом, очень напоминающая песенку Кэт из «Д'Артаньяна и трех мушкетёров»: «Святая Катерина, пошли мне дворянина».
«Господи! Дай мне герцога Г., я буду любить его и сделаю счастливым, и сама буду счастлива и буду помогать бедным!..
Я люблю герцога Г. Я не могу сказать ему, что я его люблю, да если бы и сказала, он не обратил бы никакого внимания. Боже мой, я молю тебя… Когда он был здесь, у меня была цель, чтобы выходить, наряжаться, а теперь!.. Я выходила на террасу в надежде увидеть его издали хоть на одну секунду.
Господи, помоги мне в моем горе, я не могу просить большего, услышь же мою молитву. Твоя благость так бесконечна, Твое милосердие так велико, Ты так много сделал для меня!.. Мне тяжело не видеть его на прогулках. Его лицо так выделялось среди вульгарных лиц Ниццы».
Муся из Гавронцев рано повзрослела, в этом была часть вины матери, плохо за ней следившей и особенного ее брата, «распутного», как тогда говорили, дяди Жоржа, не смущавшегося присутствием маленько племянницы, читая вслух горничным неприличные книги.
Развод родителей, метания матери и тетки в поисках мужчин и покровителей, еще до отъезда за границу сформировали у нее специфичное понимание семейного счастья.
Без сантиментов
В той части «Дневника», которая до сих пор пылится рукописью во французских архивах, четырнадцатилетняя Маша писала о сокровенном:
«Пьянство — это тот порок, который я предпочитаю у мужчин. Я хотела бы, чтобы у моего мужа был именно этот порок, а не какой-нибудь другой. Пусть он напивается как свинья, лишь бы он любил меня и был мужчиной в тот момент, когда не пьян».
И еще, в те же дни:
«Если бы я была мужчиной, то провела бы жизнь в конюшне, на скачках, в тире, немного в салонах, под окнами возлюбленной и, наконец, у ее ног. Тысячи приключений, преград, невозможных вещей, схваток. Бог сделал меня женщиной, чтобы помешать мне делать те глупости, которые я хотела бы делать. Все женщины были бы влюблены в меня, а так как, в конце концов, я полюбила бы только одну, то я сделала бы несчастными очень многих».
Я же говорю — абсолютно женского чтение. Они, женщины, собственно, и вознесли Марию на вершину всемирной славы.
При этом, понятно, что одного дневника было мало, поэтому родилась «талантливая художница Мария Башкирцева. Как это вышло?
В Париж!
Барышня и впрямь любила рисовать и рано обнаружила способности выше средних.
Несколько лет проведенных за границей, девочка, превратившаяся уже в хорошенькую девушку, использовала сполна, чтобы наблюдать жизнь.
И она ей не понравилась. Тщеславие и самолюбие росли вместе с ней. Маша понимала, что из бедности (а ее семья всегда жила не по средствам и не вылезала из долгов и финансовых скандалов) можно выбраться только став немыслимо известной, а значит богатой.
У Бориса Акунина в сборнике «Нефритовые четки» есть рассказ «Из жизни щепок», в котором он ярко вывел Марию из-под Диканьки в образе Маши Сердюк, начинающей художницы, мечтающей о Париже. Дав своей героине малорусскую фамилию, Акунин даже уменьшительное имя Муся ей прилепил. Чтобы те, кто понимает, не сомневались.
Ради «столицы мира» и своей студии в мансарде, Муся готова быть любезной с кем угодно. Цель оправдывает средства.
Описывая «трескотню» Муси Сердюк, писатель несомненно ориентировался на дневник Муси Башкирцевой.
Мария Сердюк говорит:
«…Я репродукцию видела — «Завтрак на траве» называется! Когда эту картину выставили напоказ, весь Париж был фраппирован. Одно дело — обнажённые нимфы или одалиски, а тут двое современных мужчин, скатерть с бутылками и рядом, как ни в чём не бывало, совершенно голая мадам, чуть подальше — ещё одна. — Барышня схватила со стола первый попавшийся листок, перевернула и стала набрасывать карандашом расположение фигур. — Пикник за городом. А женщины, натурально, лёгкого поведения. Какой эпатаж!»
Самой девушке, конечно, не светила знаменитая Академия. Туда ханжеские французские нравы не позволяли поступать женщинам. Один из самых знающих биографов Башкирцевой Александр Александров по этому поводу сообщает:
«Академия Жулиана была единственным местом, куда принимали учиться живописи девушек и то отдельно от мужчин, которые занимались этажом ниже. Несмотря на это в Академии Жулиана практически не было француженок, у него учились англичанки, швейцарки, норвежки, шведки, испанки, американки, и, как мы теперь знаем, русская девушка Мария Башкирцева».
Акунинская Маша Сердюк, безусловно, раскрывает облик своего знаменитого прототипа во всей глубине. Вот смотрите, Башкирцева записывает в 1877 году в дневнике:
«Я решила остаться в Париже, где буду учиться и откуда летом для развлечения буду ездить на воды. Все мои фантазии иссякли: Россия обманула меня, и я исправилась. Я чувствую, что наступило, наконец, время остановиться. С моими способностями в два года я нагоню потерянное время… Это решение не мимолетное, как многие другие, но окончательное».
А у Акунина так:
«- В Париже обстригу себе волосы — совсем коротко, как у вас, — жарко дыша, зачастила Мавра. — Стану носить мужскую шляпу и панталоны, буду курить сигары и переделаю имя на французский манер. Я уже придумала: Maurice Sieurduc. Вы знаете, что такое Sieurduc?
— Знаю, — с серьёзным видом кивнул Эраст Петрович. — Это означает «Господин герцог».
— Каково? Это вам не «Мавра Сердюк».
Вот вам и герцог Гамильтон проклюнулся. Очень тщательно подошел к работе над образом господин Чхартишвили.
Из тьмы смертного забвения
Не будем слишком уж увлекаться рассказом о том, как Маша Башкирцева училась в Париже, как творила. Скажем только, что за шесть с небольшим лет она нарисовала около 150 картин, большая часть которых пропала в огне Гражданской войны на Украине, оставшись в родовом поместье Башкирцевой.
Лично автору этих строк картины ее нравятся, но автор не специалист в живописи, и его мнение не в счет.
Маше не повезло — туберкулез, чахотка, так тогда называли эту болезнь, была социальным бедствием, по сравнению с которым меркнет нынешняя пандемия коронавируса. Чахотка «сожгла» молодую, полную честолюбия и горячих мечтаний девушку за семь лет.
Первый раз она почувствовала свою болезнь после богомолья в Киево-Печерскую лавру. Думала простуда, оказалось — беда. Она скончалась промозглой парижской осенью. И, возможно, никто б не узнал ее имени, не приди ее семье в голову напечатать мусин дневник, изрядно, при этом его, как говорят литературоведы, кастрировав и видоизменив.
«Дневник» попался на глаза лечившейся во Франции Любови Гуревич, дочери известнейшего российского педагога и просветителя. Приехав домой из Парижа, она в 1887 года пишет о Марии Башкирцевой статью и переводит отрывки из «Дневника».
Статья о М. Башкирцевой, напечатанная в «Русском богатстве» (1888, №2), после того как была отвергнута М. М. Стасюлевичем, редактором «Вестника Европы».
Надо сказать, что Гуревич просто «заболела» судьбой несчастной художницы. На долгие годы она стала проводником ее «Дневника», ее картин, ее судьбы в российском женском обществе. И снова-таки подивимся разности восприятия женского и мужского одного и того же предмета.
Известный адвокат и писатель А. Ф. Кони отцу Любови Гуревич 1 августа 1887 года:
«…я читал отрывки из дневника Башкирцевой и жалею, что Любочка (которой я очень симпатизирую) переводит это больное, гнилое, страдающее преждевременным истощением произведение раздутой знаменитости. Наша литература ничего бы не проиграла от отсутствия этого перевода. Видите — я говорю не стесняясь, как подобает по дружбе».
Мы уже говорили, что Марина Цветаева восторженно отнеслась к Башкирцевой и ее истории. Сила таланта Цветаевой, пробивная способность и возможности Гуревич (ее дядя был комендантом Кремля) сделали первый шаг в раскрутке имени Башкирцевой.
В наши планы не входит судить, насколько они были правы.
Но трудно не согласиться с биографом Марии Башкирцевой, который утверждал со своей колокольни знатока темы:
«Она так и осталась автором фальсифицированного дневника, который, впрочем, читает уже не одно поколение, и автором нескольких картин, вполне эпигонского толка, притом эпигонкой она была третьестепенных художников Салона, вроде ее учителя Родольфа Жулиана, его приятеля Тони Робера-Флери или Жюля Бастьен-Лепажа.
Недавно во Франции повторили выставку картин, бывшую в 1900 году: большая часть известных в то время художников, попавших на эту престижную выставку, была никому теперь неизвестна. История искусства пошла другой дорогой, не будем здесь решать, правильной или неправильной, во всяком случае, не той, которой пыталась идти Мария Башкирцева; ее дорога, как и дорога ее учителей, была дорогой в тупик.
Кем бы она стала, если бы не бросила живопись вообще, удачно выйдя замуж, к чему она всегда стремилась, ясно показывает судьба ее соперницы по Академии Жулиана, бывшей всего на два года ее старше, Луизы-Катрин Бреслау.
Неоднократная участница Салона, получавшая там награды, она стала известной французской художницей академического направления и в XX веке, еще при своей жизни (она умерла в 1927 году), была благополучно забыта даже своими соотечественниками, хотя несколько ее картин хранятся в музеях мира.
Такова бы была судьба и Марии Башкирцевой, проживи она дольше. Имя Марии Башкирцевой сохранил для нас ее дневник, иначе о ней сейчас бы никто и не вспомнил».
Как бы там ни было, им Марии Башкирцевой давно стало своеобразным культурным мемом, а история ее жизни достойна внимания кинематографа.
Но мы хотим рассказать и еще один крохотный эпизод, пусть и косвенно, но связанный с ее судьбой. И эпизод этот обрывается в Донбассе самым страшным образом. Ее рассказал в конце пятидесятых годов в журнале «Донбасс» донецкий краевед-любитель, учитель одной из донецких школ Евгений Квитко.
Любовь штейгера
В 1877 году в Гавронцы, отъестся на тучных полтавских хлебах приехал молодой человек иудейского происхождения. Звали его Владимир Канторович, и был он сыном помощника, управляющего поместьем Башкирцевых. Собственно, от его родственников Квитко и узнал эту печальную повесть.
У Владимира Львовича Канторовича впереди была довольно завидная для человека его рода-племени судьба. Он только недавно начал постигать горные науки в Штейгерской школе железнодорожного «короля» России Самуила Полякова, устроенной в Корсуни (Горловка) инженером Горловым. В это училище, кстати, в первую голову, особенно поначалу, брали детей из бедных еврейских семей. Самуил Поляков — знал, что горное дело долго еще будет ремеслом надежным.
Ну, и надо ж было с Марией встретится нашему Владимиру. Натурально, он влюбился в экзальтированную барышню. Стал ее верным пажом, таскал этюдники на пленэры, сопровождав поездках по окрестностям и в Киев, исполняя ее малейшую прихоть. Надо полагать, старый Лев Канторович с укоризной покачивал головой, глядя на любовную суету его мальчика.
Сказать, что у него не было шансов — ничего не сказать. И ведь он не знал же, что двумя годами ранее предмет его обожаний записал в свой, еще не знаменитый дневник:
«У меня красивое тело, приятное лицо и достаточно знаний, чтобы знать, что мне надо. Я вся соткана из честолюбия. Этого достаточно, чтобы скатиться в небытие, и чтобы подняться к небесам. У меня не будет ни того, ни другого, меня ждет нечто посредственное. Я люблю свою мать и, как мне кажется, люблю мужчину. Но любовь для меня только дополнение, каприз, времяпрепровождение, и я пожертвую всем ради честолюбия».
Он просто любил.
Все кончилось очень быстро. Маша уехала в Париж за своим честолюбием, а Владимир — свое штейгерское училище. Семейная молва гласила, что влюбленный Канторович писал ей письма. Почти наверняка она не отвечала, даже, если так.
А потом она умерла. А он узнал об этом. Похоже, что не сразу, а только, когда Любовь Гуревич написала в «Русском богатстве» свою статью.
В 1887 году на шахте «Капитальная» (Макеевка) произошла крупная авария — одна из первых подобных в Донбассе. Шахты с развитием технологий уходили на глубину, а там, соответственно, газа метана больше. Макеевский исправник докладывал в своем рапорте, что скорее всего причиной взрыву в шахте послужил серьезный взрыв, устроенный в шахте то ли с умыслом, то по нечаянности штейгером Канторовичем.
Правда, у полицейского чина в документе почему-то фамилия немного изменена — на Кантарович. От него самого не осталось и следа, понятное дело, да и десяток шахтеров погибли и многие были серьезно ранены. В квартире Канторовича будто бы обнаружили записку: «не могу жить».
Что это значило, никто объяснить не смог, но молва по обычаю того нехитрого времени, разумеется, все приписала несчастной любви. Кто его знает, может так оно и было?
Если б не школьный учитель и скромная заметка в провинциальном журнале, мы б никогда не узнали этой истории. Если б не статья Гуревич в столичном журнале, русская культура не имела в своем и без того богатом на живопись багаже еще и имени знаменитой художницы Марии Башкирцевой.
Как причудливо История тасует свою колоду.