Но этого мало: две загадки читателю относительно сущности Коровьева задаёт сам сатана.
Во время последней поездки Воланд так характеризует своего доверенного сотрудника: "рыцарь этот когда-то неудачно пошутил – его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счёты. Рыцарь свой счёт оплатил и закрыл!"
Загадка №1: что это за шутка Коровьева?
У булгаковедов ответа на этот вопрос нет – Михаил Афанасьевич сколько-нибудь внятных указаний на то, кто имеется в виду не оставил. Просто рыцарь. Просто шутка.
Самый очевидный ответ, следующий из текста, состоит в том, что пресловутый "каламбур" был изложен самим же Воландом в дискуссии с Левием Матвеем на крыше Пашкова дома: "не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и всё живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?"
Такое, конечно, вполне может быть, но никак не связано с Фаготом и никак не объясняет его статуса "рыцаря" (а именно так его называет, например, Гелла).
Борис Соколов вспоминает булгаковскую инсценировку "Дон Кихота". Там Сансон Карраско, стремясь заставить Дон Кихота вернуться домой, выдаёт себя за рыцаря Белой Луны, побеждает рыцаря Печального Образа в поединке и вынуждает поверженного дать обещание вернуться к семье.
Герцог говорит Сансону после ранения Дон Кихота, что "шутка зашла слишком далеко".
Такая трактовка могла бы иметь смысл в приложении к версии 1936 года (в более ранних черновиках этого диалога нет), где слова Воланда звучат так: "он неудачно однажды пошутил и вот, осуждён был на то, что при посещениях земли шутит, хотя ему и не так уж хочется этого. Впрочем, надеется на прощение. Я буду ходатайствовать".
В окончательном варианте речь, всё же, идёт о свете и тени.
Ирина Галинская вспоминает средневековую альбигойскую ересь, в основе которой было противоречие всемогущества и всеблагости Господа. Против альбигойцев был направлен даже крестовый поход…
Во время осады крестоносцами Тулузы был убит их предводитель граф Симон де Монфор. Трубадур Гийом Тудельский (многие альбигойские трубадуры были рыцарями), автор "Песни об Альбигойском крестовом походе" (одним из владельцев этой рукописи в XVIII веке был некто Пьер Бомбард – это имя мы встречаем в "Театральном романе"), описал это так: "на всех в городе, поскольку Симон умер, снизошло такое счастье, что из тьмы сотворился свет".
Удачным это каламбур назвать никак нельзя – в соответствии с воззрениями альбигойцев тьма и свет совершенно отделены друг от друга, так что из тьмы сотвориться свет не мог (равно как и наоборот). Судя по всему, именно взгляды альбигойцев Воланд приписывает Левию Матвею.
Интересно и то, что в рукописи, содержащей песни рыцаря-трубадура Каденета, есть портрет автора в фиолетовом платье.
Вообще версия довольно сильная, поскольку Булгаков глубоко интересовался средневековой литературой, в том числе – Прованса и Лангедока (благо, он хорошо знал французский язык), а также взглядами альбигойцев, катаров и манихеев.
Алексей Моргулёв вспоминает Данте Алигьери, которого принято было изображать человеком с мрачным, никогда не улыбающимся лицом.
В качестве шутки выступает начало 34-й песни "Ада", где Вергилий говорит: "близятся знамёна владыки Ада". Первые три слова этого обращения представляют собой начало католического "Гимна кресту", который исполнялся в Страстную пятницу и в день Воздвижения Креста Господня. То есть Данте глумится над католическим гимном, подменяя Бога дьяволом.
Этот момент раскрывается в комментариях к дореволюционным изданиям "комедии", с которыми Булгаков безусловно был знаком. Увы, в этом литературном хулиганстве нет "разговора о свете и тьме".
Лидия Яновская полагала, что Булгаков не успел внести ясность в текст романа. Визуальным прототипом "фиолетового рыцаря" она полагает "Шестикрылого серафима" Михаила Врубеля, второе название которого – "Азраил", то есть иудейский и мусульманский ангел смерти, который в Талмуде ассоциируется с сатаной.
Прообразом же шутки, так и не раскрытой в окончательном тексте, она считала фрагмент рукописи 1933 года: "свет порождает тень, но никогда, мессир, не бывало наоборот". Такая фраза, сказанная в определённых обстоятельствах, могла вызвать гнев Воланда (ну или то, что этой сущности заменяет гнев) и повлечь за собой наказание.
Она же обращает внимание на цитату из Мефистофеля в переводе "Фауста", принадлежащей Булгакову: "я часть той тьмы, из которой родился свет, гордый свет, оспаривающий в настоящее время у своей матери, тьмы, и почёт, и обладание вселенной, что, впрочем, ему не удастся, несмотря на все его старания".
Тьма порождает свет…
Да и сам роман начинается со слов Гёте "я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Нельзя делать тёмные дела, не произведя при этом свет.
Фима Жиганец (литературный псевдоним автора книги "Вселенная мастера и Маргариты" Александра Соколова) и Татьяна Поздняева полагают, что Фагот это и есть Мефистофель, что выглядит более логичным, чем чёткая атрибутация Мефистофеля как Воланда – второй всё же сам сатана, а первый – сравнительно мелкий бес, промышляющий совращением отдельных душ.
Загадка №2: официант – счёт!
Рыцарь свой счёт оплатил и закрыл…
Что же получается? Получается, что Коровьев-Фагот исполнял шутовские функции при Воланде поневоле, в порядке исполнения наказания. Но теперь счёт закрыт, и он… свободен?
Как бы ни так: он сопровождает Воланда в последнем полёте и вместе с ним обрушивается в преисподнюю. Опять же: шутки-шутками, а секретарские прочие иные обязанности он исполнял вполне серьёзно – "звучным и чистым голосом".
Отсюда следует вывод: Фагот – не случайный персонаж в свите дьявола, а заслуженная и высокопоставленная нечистая сила, которая отправилась по прямому назначению – в ад.
Так кто ж он наконец?
Вспомним, что Абадонна не последовал за Воландом в преисподнюю, хотя в день светлого Воскресенья Христова ему делать на Земле нечего. Но от этой версии Булгаков отказался и в окончательном тексте есть минимум два момента, когда Коровьев и Абадонна присутствуют в одном помещении. То есть, это сущности разные. Просто информация об эвакуации Абадонны (и Геллы) была сочтена лишней.
Остаётся последний вариант: Мефистофель, наказанный шутовством за неудачные сравнения в беседах с Фаустом и возможно, также, за самозванство (в прозаическом дореволюционном переводе он говорит о себе – "дворянин (юнкер) Воланд идёт").
Увы, это не так. В "Фаусте" Мефистофель, ещё не будучи "наказанным", сыплет шутками, сочиняет неприличные экспромты, пристаёт к женщинам… В общем, шутовство – это составная часть его натуры. Не может он быть "тёмно-фиолетовым рыцарем с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом".
Так что нам остаётся согласиться с Яновской. Булгаков не успел (но может быть и не хотел) разъяснить ни смысл шутки, ни личность Коровьева-Фагота. Обидно, досадно, но, с другой стороны, то, что Абадонна – это Аполлион, нам разве что-то объясняет?