Пианистка Валентина Лисица: людей Донбасса всё это время расчеловечивали

Об этом она рассказала в интервью изданию Украина.ру.

— Начну издалека. Я киевлянка. Родилась в Киеве, училась ещё в советское время, у нас была самая лучшая в мире фортепианная школа — русская. Училась я в Киеве, в школе Лысенко, в консерватории. Потом, с распадом СССР, я уехала в Америку, и вся моя карьера, взрослая жизнь прошла, собственно, на Западе. 

Я сделала там себе большое имя мировое, каталась по шарику: гастроли в Америке, Азия, Европа. И, в общем-то, 2014 год застал меня… По-моему, я жила в Париже, ездила. Начался Майдан. Естественно, меня, как американскую пианистку украинского происхождения, спрашивали, даже приглашали: не хочешь ли ты поиграть на Майдане? 

Я, конечно, живо интересовалась тем, что происходило. Мама моя жила в Киеве, родители мужа. Я начала переводить, потому что я видела — ну как же так, люди не понимают, вот журналисты не понимают, что они пишут. И я думала, что я помогаю. Я, естественно, ошибалась, и мне намекали: успокойся уже со своей помощью. А потом, после Майдана, случилась Одесса (события 2 мая 2014 года), потом был Крым, потом началась война, Донбасс, и я просто не могла молчать.

Я говорила то, что думала, переводила, работала журналистом, можно сказать, полуподпольно. И в конце концов возмездие меня настигло, когда меня в первый раз забанили. В Торонто, где я должна была дать свой дебют с Торонтским симфоническим оркестром. Там очень большая украинская — именно бандеровская — диаспора. И они настояли на том, чтобы концерт был отменён.

Этот случай стал широко известен. Благодаря этой отмене меня пригласили в Донецкую филармонию. И я выступила в 2015 году 22 июня на открытом воздухе, было 15 тысяч человек, это транслировалось, и я играла, изливала свою душу для своих людей, я вернулась домой тогда. И для меня было очень важно, конечно, что я была в состоянии сыграть, донести музыку.

Но для меня, как для проживающей тогда (на Западе. — Ред.)… Мозги у меня были западные, к сожалению, потому что я прожила большую часть своей жизни там. Для меня было важно, чтобы люди на Западе это увидели, и они увидели людей, таких же, как они, которые так же сидят и слушают со слезами на глазах музыку. А людей Донбасса — их расчеловечивали всё это время. Вот то, с чем я пыталась бороться. И так получилось, что мне удалось показать это.

И, естественно, мне доставалось очень много на орехи за это. Но тем не менее концерты возобновились. У меня продолжалась прекрасная карьера, я продолжала ездить на Донбасс каждый год, выступать: не только Донецк, еще Горловка, Дебальцево, мы ездили везде. Я давала мастер-классы, выступала с оркестром, сотрудничала с музыкантами в камерной музыке. 

И вот мы добрались до этого года. Начало спецоперации…

Во-первых, русофобия взорвалась совершенно. Я на момент начала (спецоперации. — Ред.) находилась в Италии, и первым делом наши итальянские соседи вырвали нам электричество, когда нас не было дома. Просто с мясом вырвали провода. Ну, такие мелочи.

Да, стало можно ненавидеть русских открыто. Естественно, начали отменяться концерты. Сначала начали требовать писать покаянные письма, требовали отречься, осудить, сказать, что ты «за мир». Я говорю: я за мир уже восемь лет. Вот, смотрите, у меня фотография, я на митингах «Спасите детей Донбасса», вам тогда было не интересно.

Естественно, концерты начали отменяться. Пожалуй, апогеем стала моя поездка на 9 мая в Мариуполь, которая произошла, можно сказать, совершенно случайно, благодаря моему знакомству. Я принесла гуманитарку в волонтёрскую роту. Это ребята молодые, большая организация, они действительно помогают. И вот они на месте работали в Мариуполе, делали любую работу. Там и врачи начинающие, разбирали завалы, находили людей. И они сказали: приезжай, мы нашли пианино. В кустах, как водится.

Ну, они на руках — ребята молодые, крепкие — вынесли на улицу пианино. И я сыграла — просто для прохожих. Люди начали собираться, я играла больше часа, играла всё: от Бетховена и Листа до Шопена и Рахманинова.

В конце выступления женщины, которые там собрались — было очень много женщин и детей, дети стояли — они говорят: давайте споём «День Победы». Я первый раз в жизни… Я же классический музыкант, подобрала сразу по слуху «День Победы», и мы пели, мы рыдали, все женщины, потом мы обнимались очень долго. И мы говорили, что всё будет хорошо, что мы отстроимся.

Я сказала: хочу к вам приехать и сыграть на хорошем инструменте с оркестром, это обязательно будет. Просто моё сердце разрывается, видя, что произошло. Но всё будет хорошо. И мы верили, что всё будет хорошо. Естественно, завирусился этот клип «С днём Победы», естественно, везде вышли статьи — вот, пропутинская пианистка на костях умерших людей, погибших, играет патриотические песни.

В общем, концерты у меня полетели, все посыпались, как домино. То есть меня уже даже не просили ничего писать, осуждать. У меня был концерт, например, в Венгрии с Национальным симфоническим оркестром, и мне организатор прислал письмо, что ваш концерт отменён по требованию украинского посольства.

— У меня было два концерта всего. Один концерт был на нашей территории, в Белграде. Приём был совершенно замечательный, феерический. И удалось выступить на чужой территории теперь уже в Париже, в театре Елисейских полей. И там угрожали, естественно, организаторам. То есть организаторы даже попросили прислать наряд полиции на всякий случай, было двадцать человек в зале, охраняли, чтобы зелёнкой не брызнули или что-то такое. Ничего не произошло, был полный зал, люди встали. Несмотря на всю эту русофобию, которая разгонялась.

Причём я играла программу с Рахманиновым. То есть люди все равно пошли на это.

Ну, со временем стало хуже. Я не знаю, получился бы такой концерт сейчас. Вот у меня концерт в августе должен состояться ещё во Франции, и мне организатор пишет, она очень такая мужественная женщина, она ведёт этот фестиваль много лет, она говорит: я не отступаюсь. Она говорит: вы понимаете, мне угрожают, не только тем, что они будут мешать вашему представлению, но они угрожают бойкотом всему фестивалю, если я вас не отменю. Но я вас не отменяю, посмотрим. 

Я надеюсь, потому что очень важно все равно доносить нашу точку зрения. Это по-настоящему культурный фронт, правильное выражение. И действительно, (выражение. — Ред.) что культура вне политики, — как видите, она не оказалась вне политики, не получилось, невозможно.

— Вы знаете, я ехала — не знала, что будет. Как это будет. Ведь такие страшные разрушения, теперь всё это видно в прямом эфире. В 2014-2015 году это всё было ещё в твиттере, теперь — всё моментально выкладывается, и, конечно, увидеть эти страшные разрушения… Ты видишь дом, который стоит, в нём ничего нет. Подходишь ближе, вот мы гуманитарку доставляли, и выходят люди из подвалов. Как они там живут?

Но люди, вот это тепло, оптимизм. Я понимаю, люди столько пережили… Дети, самое главное.

Вот вокруг пианино, когда я играла, собрались дети, причём они бледные, вытянутые, потому что они столько сидели в подвалах, на них нет цвета. Потому что для детей, если ребёнку 4-5 годиков, для него просидеть три месяца в подвале — это большая часть жизни. И вот эти дети, которые спрашивали: «а вы завтра ещё придёте поиграть?». А маленький, который мне дал свой леденец, с такой улыбкой цветущей.

Вот эти все люди, эта невероятная теплота, надежда на будущее.

Вы знаете, сколько я ездила на Донбасс с 2015-го? Каждый год, меня всегда спрашивали местные друзья, люди: а вы видите изменения? Вы думаете, у нас стало лучше? Вы надеетесь на лучшее? Я всегда говорила да, хотя иногда это было тяжело говорить. Потому, что люди хотели, чтобы это происходило, люди хотели объединиться, они хотели себя почувствовать действительно не людьми второго сорта, где-то находящимися, вот в этой серой зоне, а действительно людьми.

И вот это произошло (начало СВО. — Ред.), и мы все, конечно, этого испугались. То есть что будет? Это неизвестно. Мы заходим на территорию, в которой не существует дорожных карт. 

И вот, приезжаешь в Мариуполь, встречаешься с людьми буквально с улицы. Это люди, которые идут с авоськами, они где-то достали еду, воду… И они останавливаются, замирают, слушают музыку. И потом мы все обнимаемся, как родные, как семья. Там это чувствуется. То, что я чувствовала в Донецке и в Горловке. Поэтому я ездила туда — потому что я чувствовала. 

Я играю на мировых сценах, я развлекаю людей. Это хорошо оплачивается, люди платят очень дорого за билеты. И тут люди, которым не нужно развлечение, это именно для их души, это врачевание. И я почувствовала себя нужной этим людям. Это ощущение непередаваемое, но это ощущение того, что мы, люди, — мы одна семья, люди, которые никогда друг друга не видели. И мы все едины, в одной лодке, мы плывём в светлое будущее.

— У меня опаска, чтобы не показалось людям, боже упаси, что я приезжаю и пиарюсь, что вот, смотрите, давайте сделаем селфи, вот, я здесь, с беженцами, я здесь помогаю. А с другой стороны, когда общаешься с людьми, это ощущение (исчезает. — Ред.) совершенно, то есть это только издалека. А там понимаешь, насколько это важно.

Да, мы можем, конечно, делать скорбные лица, приезжать с трауром. А вот посмотрите на фотографии Великой Отечественной войны, ведь не эльфы же освобождали Киев, Минск. Вот что происходило, эти города были в руинах. Помните фотографию — на фоне Сталинграда, на фоне обломков балетная школа, дети тренируются. Мы не можем скорбеть, мы должны строить будущее немедленно, вот прямо сейчас.

У нас нет времени скорбеть, скорбеть мы будем потом. Мы будем оплакивать наших погибших, этому тоже будет время. Это надо будет пережить, эти душевные травмы, но сейчас для этого нет времени, нет времени остановиться. Надо срочно строить что-то, именно давать будущее, давать надежду людям, не обмануть их надежды.

И я думаю… Даже, знаете, ну я классический музыкант, я к попсе, может быть, отношусь немножко скептически, у нас всё такое великое и вечное, Рахманинов и Чайковский. А там поп — это какие-то шлягеры на год или на два. Но всё важно, любая помощь, любое развлечение действительно для людей. Важна солидарность в любом виде, в котором она может быть проявлена.

Гуманитарка — это люди, которые в Москве и в других городах приносят что-нибудь, какую-нибудь детскую смесь или пелёнки сдают в центр. Это и люди, которые едут и исполняют. Да, они могут выйти, спеть весёлую песню. Они могут выйти, сделать стендап-комедию. Это замечательно, потому что этим людям… Действительно, у них ничего нет материального сейчас, у них по-прежнему — у большинства людей — нет воды, нет электричества, нет связи, плохая еда. Но материальное мы восстановим, а духовное можно восстанавливать прямо сейчас. И люди этого жаждут.

— Это интересный вопрос, потому что музыка может и ускорить наступление мира, а с другой стороны, видите, как на музыку начали нападать. Казалось бы, музыка безобидна, особенно классическая, у нас нет ни насилия никакого, мы не кино, мы даже не литература, у нас действительно в классической музыке нет насилия. Тем не менее против неё ополчились почему-то больше всего на Западе. Значит, это действительно оружие, я так думаю. 

Как она может ускорить наступление мира? Нам важно помнить, вот именно с противоположной точки зрения, почему нас отменяют, почему хотят отменить Чайковского, Рахманинова, запретить, говорят, имперскость. Причём на нашей стороне тоже есть люди… То есть они заражаются вот этим, тем, что происходило на Западе, когда пытались отменить, снести статуи, теперь это переходит на нашу культуру.

И говорят: ну вот, Чайковский в опере «Евгений Онегин» — он прославляет барщину. Уже такой взгляд. Вот с этим надо бороться. То есть музыка приближает мир даже не в том смысле сейчас, что в военное время она просто такая приятная для души, приятно отдохнуть, послушать и отключиться. Нет, музыка приобретает для нас в такое время особое значение. Это то, что мы передаём детям, то, что мы должны сохранить.

Посмотрите, что происходит: показывают библиотеки в Одессе, из которых исключают русские книги. Вот Киевская консерватория, в которой я училась, имени Чайковского. Люди там, смотрите, борются против того, чтобы консерваторию переименовали. От них требуют, потому что как может консерватория в Киеве называться «имени Чайковского». А ведь ещё недавно эти люди хотели забрать Чайковского, как забрать борщ. Говорили: борщ украинский, Чайковский — это украинский композитор. И внезапно он перестаёт быть украинским композитором, становится имперским.

Прокофьев. Прокофьев родился в Солнцевке, на территории Луганской Народной республики, которая сейчас вот будет освобождена, там же музей его. Прокофьев — это наш композитор, с обеих сторон. Он украинский, можно так сказать, по рождению, и он российский, он советский, потому что в нём — эта вся индустриализация, эта машинность, новый XX век, скрежет металла. И даже «Сталинградская соната» знаменитая, которую я играла, финал — танковая атака. Вот, музыка приближает мир или музыка воюет? Я бы сказала, что у нас культурный фронт.

И поэтому деятели культуры, музыканты, не могут отсиживаться сейчас, говорить: знаете, мы вне политики, мы не будем об этом говорить, мы будем о чём-нибудь, о высоких сферах. Нет, высокие сферы — для них придёт время тоже, но сейчас музыка именно важна как оружие — для приближения мира. И нельзя это оружие уронить.

— Чисто по-человечески можно понять людей, то есть деятели культуры — они живут в своём собственном мире. Внезапно… Действительно, внезапно для меня, хотя я имела печальный опыт 2015 года «канселлинга» (культурной отмены. — Ред.), для меня было очень тяжело, действительно, то, что происходило. Я приехала из Парижа, по привычке на следующий день иду заниматься, открываю крышку рояля, и я понимаю, что мне заниматься незачем, у меня нет концертов. У меня всё отменено, у меня отобрали голос. 

И я понимаю, как это тяжело людям, пережить это, перейти, пережить разочарование, с одной стороны, тем, что вот вся эта ненависть, русофобия, которая вылилась… Чувство какое-то, что мы принадлежали к какой-то европейской культуре, а на самом деле, как видите, нас отодвинули. По-человечески можно понять. А с другой стороны, наша страна ведь переживала такие эпохи.

Когда произошёл великий перелом, произошла революция, многие музыканты, давайте скажем, вот Рахманинов уехал. Он думал, что он был хорошим помещиком, покупал трактор, у него было поместье шикарное под Тамбовом, они покупали самую новую американскую технику. А потом пришла революция, и те люди, которым он помогал, они взяли его рояль и сбросили в пруд. Он уехал, он стал концертировать. Да, он грустил по России, но он считал, что той России уже нет. Берёзки, вот и всё, как (считали. — Ред.) наши эмигранты.

Когда пришла Великая Отечественная, что делал этот Рахманинов? Он — пожилой человек, больной раком — он едет в концертное турне, он играет каждый день. И все средства он перечисляет на фронт. И он хочет получить советское гражданство. То есть, он понял. Несмотря на все несогласия, несмотря на обиды, несмотря на то, что страна с ним сделала, он понял, что есть момент, когда мы все должны объединиться вокруг чего-то большего, чем строй, президент, партия или что-то такое. Это что-то превыше. Во имя наших детей прежде всего. 

Вот музыканты, деятели культуры, которые, может быть, убежали, решили спрятаться. Это ощущение, что я спрячу голову, я закроюсь, я уеду в Таиланд или в Израиль, и ничего не будет, всё, я в домике. А в домике не получается отсидеться. Те музыканты, которые пытались… Вот Анна Нетребко, чудесная певица, звезда. Смотрите, что произошло: её отменили в нью-йоркском Метрополитен-Опере, после этого продажи билетов упали. Её заменили на украинскую певицу.

Может быть, она замечательная певица, но у неё нет того имени. То есть люди просто сдали билеты. Но Анна Нетребко — её просто взяли в заложники, заставляли каяться. Потом сказали: нет, этого мало, покайся ещё. А теперь на коленях, а теперь целуй нашу обувь. И хоть она писала, вот заголовки — она пишет: «Я хочу усидеть на двух стульях, Россия — чего ты от меня требуешь?». И мы понимаем, что это человек, у которого болит сердце, которого принуждают что-то сделать, разорваться на части.

То есть это трагедия человеческая, но всегда надо взять себя в руки и подумать просто о том, что было и что будет. И где твоё место в истории. Это тяжело, я не отрицаю. Но мы все должны найти своё место в истории, а не в своём мирке.