Доброволец Платон Маматов: Только здесь, на фронте, понимаешь, чем и как мы нужны Родине

— Изначально это не должен был быть канал, посвящённый моим действиям и участию в спецоперации. Я знал от друзей, которые воюют, что на фронте со связью бывают большие проблемы. При этом я клятвенно обещал как минимум 30 разным людям, в том числе родителям, бывшей жене, детям, друзьям, подругам, что я буду сообщать, что у меня всё хорошо.

Я понимал, что вряд ли получится сделать 30 звонков или отправить 30 смс, поэтому завёл Telegram-канал и передал доступ к нему двум знакомым женщинам. Мы договорились о такой схеме взаимодействия: я буду одной из них отправлять эсэмэску, которую ретранслируют в канал. И, собственно, таким образом все близкие мне люди будут узнавать о том, что у меня всё хорошо. Я не планировал, что это будет публичная история, и нигде свой ресурс не рекламировал. Более того, я даже никому, кроме близких людей, его не показывал.

— Да, но меня туда не взяли, хотя и была договорённость. В процессе моей подготовки пришло новое распоряжение не брать российских добровольцев в подразделение ДНР. Сейчас я нахожусь в российском добровольческом батальоне «Барс-13».

— Для начала нужно прояснить, что мы с вами будем считать первым боем: перестрелку или обстрел. Давайте я объясню неискушенным читателям, как это бывает. В 95% случаев боевыми действиями можно назвать то, когда тебя обстреливают военные ВСУ, которых ты не видишь. Это может быть артиллерийский обстрел — артиллерия работает с 5 километров; минометный, который производят с разных дистанции, но вы вряд ли в состоянии разглядеть минометчика. Также обстрел может быть осуществлен из танка тоже с большой дистанции или просто прилетает квадрокоптер и скидывает вам на голову 60-миллиметровую мину или гранату. Основные потери убитыми и ранеными происходят именно так.

В стрелковом бою, когда в нас палили люди из автоматического оружия пулями, а мы стреляли в ответ, я также участвовал. Тогда я чувствовал азарт: ВСУ стреляют в меня, я слышу свист пуль неподалёку от меня и стреляю в ответ. Достаточно интересный, увлекательный процесс, как бы дико это не звучало.

А вот когда я сидел под обстрелами, там спектр чувств немножко другой. Иногда это был страх, потому что я сидел в окопе, по мне херачили, а я ничего не мог сделать. Было и безразличие, когда, например, я шел пешком и начинался обстрел — сел под дерево, переждал, двинулся дальше. Порой бывала и скука, когда надоедал треск пуль. И злость испытывал — обстрелы не дают выспаться по ночам.

— Большинство моих друзей на войне. Но среди круга общения есть уехавшие. Я общаюсь с ними нормально, потому что прекрасно понимаю, почему эти люди покинули Россию.

Мы воюем больше года, но до сих пор никто толком не потрудился объяснить, зачем и за что мы воюем. Я много разных людей видел на фронте с очень разными мотивациями, но очень мало на кого подействовали те объяснения, которые наше государство предоставляет народу. Большинство бойцов мотивацию развивают сами внутри себя.

Например, если взять 30-летнего среднестатистического жителя Москвы, с вероятностью 70—80% он не понимает, на мой взгляд, зачем ему в принципе идти воевать, потому что ему никто убедительно это не объяснил. Я не виню этих людей, а считаю, что это просто недоработка наших пиарщиков и пропагандистов.

— Война, какая бы она долгая и тяжёлая не была, когда-нибудь обязательно закончится. Но мы сейчас находимся в ситуации раскола общества, который нам предстоит очень долго и тяжело преодолевать. Дай бог, чтобы эти противоречия закончились пусть условным, но примирением тех людей, которые за и против войны. Это всё русские люди, граждане России: и те, которые пошли на фронт и те, которые поехали в Казахстан.

Если человек не поддерживает ВСУ, не шлёт деньги украинской армии, не репостит призывы убивать русских солдат, не ведет деятельность, направленную на поражение российской армии и ослабление России, а просто уехал — чего мы добьемся, если будем его шельмовать, объявлять предателем, поражать в правах? Он ведь не пойдёт из-за этого воевать за Россию. Даже если его за шкирку возьмут и силком на фронт загонят, много ли там от него толку добьются? При первом же удобном случае он либо выстрелит себе в ногу, либо перебежит к противнику сдаваться.

На мой взгляд, нельзя, во-первых, наказывать человека за его позицию и за то, что он против войны, — это противоестественно. Привлекать к ответственности можно за распространение героина, например.

Во-вторых, как я уже сказал, это не имеет никакого практического смысла. Мы просто потеряем несколько сотен тысяч сограждан, которые останутся в эмиграции навечно и никогда не смогут вернуться.

Кроме того, у нас внутри страны есть потенциал начать охоту на ведьм — начать разбираться, кто больше патриот, а кого надо закидать палками. Именно с этого, кстати, в своё время начинала Украина: они там быстренько поделились на патриотов и непатриотов, и последних начали запихивать головой в мусорные баки, а потом просто убивать. Об опасности гражданской войны и раскола общества я говорю с 2014 года и сегодня мы имеем все шансы пойти по пути Украины, чего лично мне не хотелось бы.

— У нашего батальона направление за 4 месяца ни разу не изменилось — мы как были на линии Сватово — Кременная, так и остаемся. Единственное, что мы на этой линии скачем, как блоха по подшерстку: то мы на передовой, то во второй линии, то в третьей…

— Сложно сказать: у нас было очень мало возможностей спросить, кто за них воюет. В батальоне ходят слухи о подразделениях британцев, афроамериканцев, прибалтийских снайперах, которые удивительно точно работают. Если послушать, что рассказывают боевые товарищи, то можно предположить, что против нас воюет весь интернационал.

Если же говорить по фактам, то я могу привести три примера, которые я своими глазами видел и ушами слышал. Первое, я уловил в радиоэфире польскую речь — это значит, что примерно в километре от нас были польские наёмники. Второе, в лесу мы с однополчанами нашли армейскую куртку с нашивками британского подразделения с дырками и кровью. Получается либо тут был какой-то гражданин Великобритании в спецназовской куртке, либо куртку присвоил и носил украинец.

В-третьих, я могу сказать, что каска, в которой я воюю, мне продана тюменским добровольцем, который снял ее с мертвого аргентинского наемника. Вот те факты, за достоверность которых я отвечаю. Всё остальное — на уровне легенд и мифов: то ли было, то ли нет.

— Вы знаете, те, кто видел танки Leopard, навряд ли вам об этом расскажут. До того, как я попал на фронт, я всегда представлял себе танк на основе кадров из советских фильмов про войну: он наползает на окоп, рыча мотором и лязгая гусеницами, и пытается тебя там закопать. По факту украинцы применяют танки не так.

Они выкатывают танки где-то в 3—4 километрах от линии соприкосновения и навесом расстреливают боекомплект по твоим позициям довольно точно при корректировке с воздуха — потом машины уползают. То есть танки у ВСУ в настоящий момент действуют как хорошо бронированные артиллерийские установки, и понять, какой именно танк по вам бьет — советский Т-72 или немецкий Leopard — практически невозможно. Снаряды разрываются, на них не написано, откуда они.

Конечно, когда противник пойдёт в наступление, и танки будут применяться на коротких дистанциях в 100–200 метров, там можно будет уже увидеть, чья это машина — немецкая, американская или иная. И даже попытаться подбить этот танк из гранатомета. Но поскольку в настоящий момент ВСУ наступать не пытаются, а стреляют с закрытых позиций с танков, сказать Leopard это или нет, я с уверенностью не могу.

— В зоне боевых действий в своем и других подразделениях я встречал представителей практически всех национальностей, которые представлены в России. Например, когда мы стояли на передовой, рядом с нами располагались мобилизованные республики Башкирия (в процентном соотношении русские — башкиры 50/50). Левее нашего батальона стоял спецназ «Ахмат», в котором 30% процентов личного состава — это чеченцы и дагестанцы; остальные 70% бойцов — пацаны со всей России: буряты, тувинцы, читинцы, красноярцы, новосибирцы, москвичи, питерцы и так далее. Помимо представителей всех российских городов в батальоне есть армяне, азербайджанцы и другие народы.

Также часть бойцов говорит на близком к украинскому суржике [разговорный язык, включающий элементы украинского и русского языков]. Это уроженцы Краснодара, Белгородчины, Ростовской области, Донецка и Луганска, которых в принципе достаточно сложно отличить от самих украинцев по внешнему виду и по выговору. Мне даже кто-то писал в комментариях в Telegram-канале, что, вы, дескать, выражаетесь, как украинцы. Слышали бы эти комментаторы, как разговаривают в окопах и какие отпускают шутки — просыпайтесь, пацаны, наши уже Москву взяли.

— Настроения в целом рабочие, боевые, бодрые, но нет абсолютно никакого понимания по поводу того, что мы будем делать дальше. Наша команда в недоумении: не знает, мы будем выступать или удерживать занятые позиции; или ждём атаки противника. В статичной ситуации окопной позиционной войны мы остаемся все 4 месяца, которые я нахожусь на фронте. Периодически батальон ходит в атаки, кого-то там побеждает или не побеждает, но все это имеет очень локальный, медленный характер — условно за 2 месяца мы продвинулись на 1,5 километра и не знаем, чего ждать.

— «Барс-13» является добровольческим батальоном. У нас есть только минометная группа, а взаимодействие с артиллерией и авиацией минимальное и больше осведомительное. Если мы разведываем какие-то цели, которые достаточно важны для того, чтобы тратить на них снаряды и ракеты, то мы передаём это в штаб группировки, который принимает решение о закрытии этих целей с помощью пушек и с воздуха.

Рядом с нами стоят десантники и спецназ ДНР, ЛНР, у которых проходит активное взаимодействие с артиллерией и авиацией: мы слышим, как наши орудия бьют буквально круглые сутки; мы постоянно видим штурмовики Су-25 и наши вертолёты, которые заходят на обстрел, штурмовики.

— Это на самом деле каверзный вопрос. Смотря, что считать «всем необходимым». Всем, что нам положено по штату, мы обеспечены — положенными бронежилетами, ботинками, штанами и прочим. Другой вопрос, что боец же, собака такая, не желает же по штатке — ему хочется, чтобы было все хорошее, качественное.

Например, вместо бронежилета «Монолит», который по сути представляет из себя 2 куска очень тяжёлой брони, скреплённых между собой, пардон, говном и палками, боец хочет нормальную защиту, потому что в этом ему ходить на передовой весь день. Он хочет, чтобы бронежилет был достаточно легким, удобным и прикрывал всё тело, а не его кусочек. Поэтому солдат вешает «Монолит» на стенкув блиндаже, а себе покупает другую вещь или же снимает нормальную защиту с мёртвого противника.

То же касается касок, обуви и штанов, генераторов. По штату нам генераторы не положены, но мы покупаем их себе сами, потому что нам нужно электричество для зарядки раций, планшетов с картами и так далее. Или армия обеспечивает солдат куревом, но мы всё равно покупаем себе сигареты, потому что хотим курить хороший табак. То есть все, что нам положено, нам дают, но все равно большую часть зарплаты и волонтерские деньги мы тратим на снаряжение и расходники. Из того, что нам дают и не нужно докупать, это оружие и боеприпасы: автоматы, пулеметы, гранаты.

Огромное спасибо волонтёрам, благодаря которым в батальоне появилось очень много чего: начиная от бронежилетов и заканчивая тактической медициной, которая уже не одну жизнь спасла. На машинах от волонтеров неоднократно вывозились раненые с передовой как «Барс-13», так и других подразделений. Либо это был мой джип, который я на войну привёз.

— Несколько вещей, важных для себя, я отметил. Во-первых, я начал верить в русских людей: мальчиков и девочек, мужчин и женщин, дедушек и бабушек. Вспоминая свой опыт работы в политических технологиях — там люди чаще всего повёрнуты к тебе не самой лучшей стороной. Когда я попал на войну, то я сталкивался в основном либо с добровольцами, либо с волонтёрами.

Я должен вам сказать, что у нас оказывается великолепные люди в России, например, бабушки, которые присылают солдатам по 500 рублей с пенсии или вяжут носки. Или есть шестидесятилетние деды, которые едут на фронт со словами: я поехал на передовую, чтобы туда двадцатилетних пацанов не отправляли. У нас очень много абсолютно прекрасных людей, которые делают очень много хороших вещей ради общего блага, ради друзей и соотечественников, ничего с этого не имея, кроме чувства глубокого, морального удовлетворения.

Во-вторых, у меня изменилось представление о масштабе существующих проблем. Например, мой друг, когда уезжал на войну, у него было очень много трудностей с работой, зарплатой, с личной жизнью. А потом его во время штурма ранило и контузило, его в госпиталь отправили. И он мне оттуда написал: слушай, я раньше думал, у меня очень много проблем; на самом деле я сейчас понял, что у меня их не было — потому что до тех пор, пока по тебе не херачат танками, у тебя никаких трудностей вообще нет, оказывается. Переосмысление масштабов жизненных сложностей имеет место быть.

В-третьих, наверное, не очень красиво, но я всё равно это скажу. Когда я принимал решение уезжать на войну, был разгар мобилизации. У меня было ощущение, что Родина гибнет: идет Сталинград, последний решительный бой, каждый штык на счету, и надо немедленно ехать, иначе всё рухнет. А когда я попал сюда, я понял, что в одной только Кременной несколько десятков тысяч воинов, 10 линий обороны, пехота, артиллерия, авиация, кавалерия. То есть я как бы не лишний, но и Родина без меня неплохо справляется. Пока вы сидите дома и читаете Telegram, возникает ощущение, что всё рушится, всё пропало. А когда попадаете на фронт, то видите, что ничего не рушится и ничего не пропало.

— Я не генерал и не могу оценивать подобное. Но отмечу такую штуку: от нахождения на войне человек устаёт. Даже на передовой по закону положено постоянно ротировать личный состав, что происходит не всегда. После 40 дней непрерывной работы на передовой у человека съезжает, грубо говоря, кукуха: он перестаёт адекватно оценивать реальность, перестаёт бояться чего-либо вообще, что может привести его к гибели. Например, рядом начинаются рваться мины, а человек со спокойным лицом идет за сигаретой и ему плевать.

Я попал на фронт в декабре, а мои товарищи ушли воевать по мобилизации в октябре и находятся там уже полгода. Если их на фронте не поменять, у них, во-первых, повысятся шансы быть убитыми или ранеными. Во-вторых, те из них, кто вернётся домой, станут абсолютно не социализированными людьми. Если человек проторчит на фронте больше полугода, то у него неизбежно произойдут изменения психики и довольно капитальные.

Поэтому не знаю, какие там планы у нашего командования на войну, на то, сколько людей и для чего нужно — солдат, которые пришли на фронт по мобилизации или по зову сердца и повоевали полгода нужно менять совершенно однозначно. Они должны провести дома несколько месяцев: нормально поесть, поспать, обнять детей, походить по улицам без автомата, восстановить здоровье и психику. И только после этого опять ехать на войну. Вот это я вам могу совершенно точно сказать.

— Объясните на конкретных примерах, каким образом мы проводим активную оборону?

— Я не совсем понимаю, что имеется в виду под активной обороной. Но могу сказать, что все те месяцы, пока я нахожусь на войне, во-первых, наша артиллерия беспрерывно молотит противника, накрывая его позиции, склады, места сосредоточения живой силы и так далее.

Во-вторых, постоянно идёт медленная постепенная штурмовка вражеских позиций. То есть то в одном, то в другом месте мы на них напрыгиваем и начинаем их кусать. Вот эту постоянная ежедневная, ежечасная работа артиллериии авиации в сочетании с действиями штурмовых групп, наверное, можно считать активной обороной, насколько я понимаю.