1 июня 1838 года Тарас Григорьевич Шевченко окончательно перестал быть крепостным Павла Васильевича Энгельгардта. Так в 24 года этот, безусловно, талантливый персонаж смог начать самостоятельную жизнь свободного человека.
А теперь разберёмся в том, кем был получивший «вольную», благодаря кому она ему досталась и как он ею распорядился. И мы поймём, почему книга Олеся Бузины «Вурдалак Тарас Шевченко» вызвала такую ярость у жрецов культа Кобзаря и классиков укрсучлита (современной украинской литературы).
«Я ридаю, як згадаю…»
Тарас Григорьевич Шевченко родился крепостным. И родители его родились крепостными. А вот дед его — нет. Он стал им в не детском возрасте, а в юности успел поучаствовать в Колиивщине и Уманской резне. Более того, Иван Шевченко был долгожителем и успел узнать то, что его младший внук получил «вольную», и даже, возможно, подержал в руках издание поэмы «Гайдамаки», написанной во многом по его рассказам.
С детства у нас засел в мозгах образ подневольного крестьянина: бедный, неграмотный, униженный, обязательно поротый и работающий на пана. Во многом благодаря творчеству Шевченко мы не можем себе представить ничего иного. И тем не менее, если взглянуть на Тараса и его отца, то картина перестаёт быть линейной.
Бедным семейство Шевченко было, да не всё. Его родственник Варфоломей сам заработал себе на выкуп. Более того, Григорий Иванович, отец Тараса, сам уходил на отхожие промыслы и, не будь таким плодовитым и проживи подольше, вполне мог заработать на «вольную» для себя и семьи. Но, увы, ранняя смерть и очень здоровое потомство (все его дети от двух жен выжили и были здоровы) не позволили ему воспользоваться александровским указом «О вольных хлебопашцах».
Неграмотными ни Григорий Иванович, ни Тарас не были. Более того, полноценное начальное образование получили, писали без грубых ошибок и очень любили читать. Да, вокруг было полно безграмотного люда, никуда за пределы своего села не выбиравшегося, и ему было так вполне комфортно, ведь никакой жизни иной он не ведал.
А вот семейство Шевченко ещё как ведало и справедливо считало себя униженным до крайности. Старик Иван, будучи неплохим сапожником, прекрасно знал, что, если бы он в екатерининские времена зацепился в городе, то был бы записан в мещанское сословие и смог бы вести вполне вольное и безбедное существование. Григорию со своими детьми довелось попутешествовать по окрестным губерниям, и он видел, как живут другие люди, которые свободны от тягла и работают исключительно на себя.
Были ли пороты? Насчет деда и родителей Тараса таких сведений не имеется, а вот самому классику перепадало не раз. Ведь после смерти отца он попал к хозяину в дворовые, а там без «лещей», тумаков и розог никак не обходилось. Ведь предупреждал же Григорий Иванович о своём младшем сыне от первой жены:
«Сыну Тараса из моего хозяйства ничего не надо; он не будет простым человеком: из него будет или что-то очень хорошее, или великий лентяй. Для него моё наследство или ничего не будет значить, или ничем не поможет».
Да и сам помещик попался Шевченко какой-то неправильный.
Вот прежний пан — это сила, служить такому сам Бог велел! Василий Энгельгардт был племянником самого светлейшего князя Потёмкина-Таврического и получил долю наследства великого человека! И при этом не изувер, как растерзанный своими крепостными фельдмаршал Михаил Каменский.
Да вот беда, признал он своих байстрюков законными преемниками, и досталось семейство Шевченко Павлу Васильевичу. А Тарас Григорьевич, как его братья и сёстры, в законном браке рождены, а не явились следствием конкубината. И как теперь служить бес знает кому?
«Тяжко-важко в свiтi жити»
«Я часто думаю: что случилось бы, если бы казачок Энгельгардту не понадобился? А ничего! Просто в украинской глуши спился бы еще один провинциальный маляр с мутными от сивухи глазами — точь-в-точь такой, как изображен сегодня на стогривенной купюре», — заметил Олесь Бузина.
Позднее Тарас Григорьевич так вспоминал своего хозяина:
«Мой помещик, в качестве русского немца, смотрел на казачка более практическим взглядом и, покровительствуя моей народности на свой манеръ, вменялъ мне в обязанность только молчание и неподвижность в углу передней, пока не раздастся его голос, повелевающий подать тут же возле него стоящую трубку, или налить у него перед носом стакан воды. По врожденной мне продерзости характера, я нарушал барский наказ, напевая чуть слышным голосом гайдамацкие унылые песни и срисовывая украдкою картины суздальской школы, украшавшие панские покои. Рисовал я карандашом, который — признаюсь в этом без всякой совести — украл у конторщика.
Барин мой был человек деятельный: он беспрестанно ездил то в Киев, то в Вильно, то в Петербург и таскал за собою, в обозе, меня для сидения в передней, подавания трубки и тому подобных надобностей. Нельзя сказать, чтобы я тяготился моим тогдашним положением: оно только теперь приводит меня в ужас и кажется каким-то диким и несвязным сном. Вероятно, многие из русского народа посмотрят когда-то по-моему на свое прешедшее».
Павел Васильевич справедливо видел в Тарасе недобросовестного бездельника и к тому же мелкого воришку. Ну, как такого не выпороть? Вот вы бы как поступили на месте господина Энгельгардта в таком случае? Дальше читаем воспоминания Шевченко, который в Вильно дожидался барина, рисовал атамана Платова при ворованной свече и прозевал его приезд:
«Уже я добрался до маленьких козачков, гарцующих около дюжих копыт генеральского коня, как позади меня отворилась дверь, и вошел мой помещик, возвратившийся с бала. Он с остервенением выдрал меня за уши и надавал пощечин — не за мое искусство, нет! (на искусство он не обратил внимания) а за то, что я мог бы сжечь не только дом, но и город. На другой день он велел кучеру Сидорке выпороть меня хорошенько, что и было исполнено с достодолжным усердием».
Павел Васильевич убедился, что полезным в хозяйстве навыкам Тарас необучаем: поварским искусством овладеть не смог, лакей недобросовестный, пахать и сеять необучен. А то, что когда-то «пас ягнят за селом», так это все негородские дети проходили. Ну, выучил в Варшаве польский язык, подумаешь? И кому нужно это умение за пределами Варшавы и Вильно? И отдал он казачка сначала виленскому университетскому преподавателю, портретисту Яну Рустему.
Кстати, от польского мятежа Энгельгардт со своим казачком заблаговременно уехали в великорусские губернии. Там, конечно, тоже холера, зато не стреляют. В столице пан спровадил Тараса г-ну Ширяеву в обучение малярскому делу. Сам Шевченко характеризовал своего учителя так: «Ширяев соединял в себе качества дьячка-спартанца, дьякона-маляра и другого дьячка-хиромантика».
Пока Шевченко обучался, вернее был на побегушках и в услужении у Ширяева, его заметили вполне достойные и уважаемые люди. Первым был его земляк, художник Иван Сошенко. И сам Тарас, и его благодетель, вспоминают об этом знакомстве одинаково: молодой крепостной рисовал статуи в Летнем саду и там его заметил живописец и стал приваживать к себе на квартиру.
«Цариця-небога»
Со временем Сошенко познакомил ученика маляра с уважаемыми знакомыми — конференц-секретарём Академии, уроженцем Пирятина Василием Григоровичем, композитором графом Михаилом Виельгорским, академиками живописи Карлом Брюлловым и Алексеем Венециановым. Все эти люди были уважаемыми и влиятельными.
Но особенно воспылал жалостью к крепостному самородку воспитатель наследника престола и автор слов государственного гимна, поэт Василий Андреевич Жуковский. Казалось бы, этот бастард помещика Бунина должен был бы сочувствовать Энгельгардту, ведь их происхождение и воспитание очень похоже (только Василия Андреевича узаконил не отец, а сосед), но случилось противоположное.
При встречах с уважаемыми людьми Тарас мастерски изображал жертву произвола и выжимал скупые мужские слёзы. В конце концов, уважаемые люди попали под обаяние даровитого крестьянина:
«Тяжко-важко в свiтi жити
Сиротi без роду:
Нема куди прихилиться,
Хоч з гори та в воду!»
И уважаемые люди решили действовать — найти деньги на выкуп. В то время как раз в мастерской Брюллова лежал незаконченный портрет Жуковского, который, по завершении работ, можно было разыграть в лотерею и таким образом выкупить у Энгельгардта мужичка.
Но сначала автор «Последнего дня Помпеи» решил предложить Павлу Васильевичу освободить Тараса бесплатно, «из любви к искусству». Тот, разумеется, отказал. Затем к Энгельгардту пришел Венецианов, чтобы выяснить приемлемую сумму. Дело сдвинулось.
Профессор Николай Сумцов так описывает переговоры: «Брюллов отправился для переговоров к Энгельгардту, но вынес от него лишь то убеждение, «что это самая крупная свинья в торжковских туфлях» и просил Сошенко побывать у этой «амфибии» и сговориться о цене выкупа. Сошенко поручил это щекотливое дело профессору Венецианову, как человеку более авторитетному.
Шевченко радовала и утешала забота о нем высоко просвещенных и гуманных представителей русского искусства и литературы; но по временам на него находило уныние, даже отчаяние».
Сам Шевченко высказал такую версию своего освобождения: «Сошенко представил меня конференц-секретарю Академии Художеств, В. И. Григоровичу, с просьбой освободить меня от моей жалкой участи. Григорович передал его просьбу В. А. Жуковскому. Тотъ сторговался предварительно с моим помещикомъ и просил К. П. Брюллова написать с него, Жуковского, портрет, с целью разыграть его в частной лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и вскоре портрет Жуковского был у него готов. Жуковский, съ помощью графа Вельегорского, устроил лотерею в 2.500 р. ассигнациями, и этою ценою куплена была моя свобода».
Другую версию происшедшего описал первый издатель стихов и поэм Шевченко Пётр Мартос. Якобы один генерал заказал Шевченко свой портрет, а потом решил выкупить маляра у Энгельгардта.
«Шевченко узнал об этом и, воображая, что может ожидать его, бросился к Брюллову, умоляя — спасти его. Брюллов сообщил об этом В. А. Жуковскому, а тот Императрице Александре Федоровне. — Энгельгардту дано было знать, чтоб он приостановился с продажею Шевченко.
В непременное условие исполнения ходатайства за Шевченко Императрица требовала от Брюллова окончания портрета Жуковского, давно уже Брюлловым обещанного и даже начатого, но заброшенного, как это очень часто бывало с Брюлловым. Портрет вскоре был окончен и разыгран в лотерее между высокими лицами Императорской фамилии. — Энгельгардту внесены были деньги за Шевченко.
Нужны ли тут какие-нибудь комментарии?…
Как же Шевченко, впоследствии, отблагодарил Императрицу за этот великодушный поступок!!!. Недаром теперь и друзья его скрыли подлинный факт и виновников откупа Шевченко…»
Олесь Бузина чётко назвал участников упомянутой лотереи:
«Между тем, 14 (26) апреля 1839 года в Царском селе (том самом, где и пушкинский Лицей!) произошло это замечательное событие. Имеется и соответствующее свидетельство в камер-фурьерском журнале — дневнике, описывающем каждый день императорской семьи. Императрица потратила на лотерею четыреста рублей, наследник престола Александр Николаевич (тот самый, который, став царем, потом освободит и всех мужиков в империи) и великая княгиня Елена Павловна — по триста. Остальные тысячу четыреста доплатили гости. И уже через восемь дней полковник в отставке Павел Энгельгардт документально засвидетельствовал, что дает свободу своему крепостному».
«С хама не будет пана»
Чем же ответил Шевченко? Достаточно прочитать поэму «Сон», чтобы понять причины и его последующей ссылки Николаем I и отказа в помиловании Александром II. Как бы вы отнеслись к оскорблению своей жены и матери, к тому же давшей четыреста целковых на его выкуп, если бы прочитали такое:
Цариця-небога,
Мов опеньок засушений,
Тонка, довгонога,
Та ще, на лихо, сердешне
Хита головою.
В истории с освобождением Шевченко остаётся последний вопрос. Почему же, если средства на выкуп были собраны уже в апреле мы говорим о 1 июня 1838 года?
Дело в том, что в момент проведения аукциона Шевченко лежал в больнице с тифом, и передача денег несколько задержалась. Энгельгардт бы и за мёртвую душу получил бы с удовольствием, но столичная общественность — не коллективный Чичиков и платить за мёртвого мужика не собиралась. Когда стало известно, что Тарас идёт на поправку и точно выздоровеет, тогда сделку и завершили.
Из больницы Сошенко взял Тараса к себе на жительство, но вскоре об этом сильно пожалел: новоиспечённый свободный гражданин стал домогаться невесты своего благодетеля, причём небезуспешно, и был выставлен вон.
Обидел он и Петра Мартоса, открывшего в нём поэта. Вот что писал благодетель:
«Я сказал, что с изданием Кобзаря у Тараса завелись денежки, и он начал кутить. Я, сколько мог, старался воздерживать его от этой разгульной жизни, предчувствуя, что ею он убьет свой талант и, может быть, наживет себе еще беду.
Предчувствия мои, к сожалению, оправдались; но в то время Шевченко рассердился на меня за это до того, что бывши потом в наших местах, не захотел даже побывать у меня и я нигде с ним не встречался. Живописью занимался он здесь мало; но много написал стихотворений, к сожалению, в духе возмутительном, которые, как я предвидел, довели его до несчастья.
Недаром говорит пословица; с хама не будет пана».
Помимо всех тех недостатков, которые обнаружил в своем казачке Павел Васильевич Энгельгардт, фан-клуб сельского самородка вскоре заметил и ещё одну его особенность: лучшим другом Тараса на многие годы стал зелёный змий.
Так начиналась свободная жизнь художника и литератора. Следующие её этапы описаны подробно и апологетами, и недоброжелателями Шевченко. И особых разночтений здесь не имеется. Просто одни хотели что-то скрыть, а другие — продемонстрировать пороки и дурные привычки. Нам же остаётся читать его стихи и прозу, смотреть его живописные творения и самим для себя решать, как относиться к творчеству этого далеко не бездарного человека.
