— В малой серии ЖЗЛ выходит ваша версия биографии Иосифа Бродского. Ранее в ЖЗЛ уже была издана биография поэта в «исполнении» его друга, поэта-эмигранта Льва Лосева. И, в общем-то, нужно признать, что она вполне объективна и написана на высоком уровне. В таком случае, почему вы решили написать еще одну биографию Бродского?
— Во-первых, я очень рад, что вышла моя книга, наконец-то, хотя были определенные сложности с ее выходом…
— А какие именно?
— Во-первых, существует такой мощный западный фонд Иосифа Бродского, который имеет достаточно много прав. Почему-то ни вдова его Мария Соццани из рода русских дворян Брянчаниновых, ни сын Андрей, ни Марина Басманова, живущие в Ленинграде, их не имеют.
Этот фонд достаточно сложно отнесся к моей кандидатуре, к моей версии биографии Бродского, а издательство «Молодая гвардия» не хотела выпускать книгу, не получив от них добро. Никто не хотел получить миллионные иски. Издательство деньги считает. Это оттянуло выход книги на полгода.
Отличие моей книги от книги Льва Лосева, кстати, моего хорошего знакомого… Вы знаете, между нами нет конкуренции, просто наши книги разнонаправлены. Книга Льва Лосева — это размышление одного поэта о поэзии другого. Однако русской биографии Бродского практически в книге Лосева нет. Общая канва, конечно, есть. Я сам ссылаюсь на эту достаточно объективную книгу. При этом, к моей версии о глубинной русскости Бродского Лосев относился нормально.
Он в силу того, что был одним из самых близких друзей Иосифа, был несколько скован в написании биографии. Не знаю почему, но Бродский запретил о себе писать, пользоваться своей перепиской и архивами в течение 75 лет. Он боялся, что будут преувеличивать его диссидентство. Он крайне этого не хотел. Бедный Иосиф, он даже тогда не понимал, что его диссидентство сегодня мало кого волнует — ни советских, ни антисоветских, ни левых, ни правых.
Так что Лев Лосев старался быть осторожным. К тому же он начал писать биографию Бродского сразу же после его смерти и был поставлен в несколько стеснительные условия, ведь друг просил не писать о нем в течение 75 лет, а он, Лев Лосев, все равно пишет. Он поэтому сто раз извиняется за это, говорит, что будет писать в основном о стихах. Ну, а как только писать о стихах, ведь нельзя же в книге обойти ни Марину Басманову, ни его сына, ни жену Марию, ни поездки по разным странам.
Если б Лосев не был бы всем этим ограничен, был бы более свободен, то, может, и мне было бы тут делать нечего.
А я в отличие от Лосева в своей книге обходил только юридическую сторону запретов.
— А какие именно?
— Да вот хотя бы те, что связаны с публикацией его фотографий. Я с ними так намучился, что сказал себе, что больше о сверстниках писать не буду. На Западе за публикацию каждого снимка без разрешения, штрафные санкции.
Пример подобного рода, это книга Валерия Попова о Сергее Довлатове, также вышедшая в ЖЗЛ в малой серии. Она была издана из-за запретов без фотографий. В издательстве мне сказали, что второй раз на такое не пойдут. Если не сумею обойти эти юридические препоны, то они даже не знают, что будут со всем этим делать.
— А вы были лично знакомы с Бродским?
— Да. И дома у него был в этих знаменитых полутора комнатах. Я по-настоящему люблю его поэзию.
— А когда и как вы познакомились с ним?
— В 1967 году. Он не так давно вернулся из ссылки, а я тогда во всю писал стихи. Учился в Ленинграде в Лесотехнической академии на химфаке. И не только писал, но уже и печатался.
Я в поэзии был крайним авангардистом. Для меня Бродский был ретроградом и консерватором. Он же неоклассик. Более того, до конца жизни он ненавидел авангардизм — всех этих приговых, рубинштейнов и малевичей.
Если ему снимали квартиру или номер, то, увидев там авангардные полотна, он сразу говорил: «Не буду тут жить!». Он все это терпеть не мог, так как был консерватором, таким внутренним, глубинным. Поэтому и к своей либеральной тусовке относился несколько пренебрежительно и при жизни старался ее обходить.
— Чувствовал ли он себя евреем?
— Его много раз звали в Израиль, но он ни разу туда не поехал.
При синагогах в Америке есть залы для выступлений, где, например, могут выступать и поэты. Это просто залы, совершенно не религиозные помещения. Там выступали и Евтушенко, и Вознесенский, и я там выступал, потому что они дешево сдаются. Какая разница, при синаноге зал или нет.
А вот Бродский, когда, приехав в Америку, узнал, что будет выступать в залах при синагогах, отменил свои выступления. Фирма, организовавшая выступления, понесла убытки.
Он говорил, что стопроцентный еврей, но при этом не хотел быть местечковым евреем. Чувствовал себя поэтом большой мировой культуры, в данном случае русской культуры.
У него было глубинное имперское сознание, поэтому ему не нужен был Израиль, маленькое государство.
У него была искренняя попытка, когда он переехал из одной империи в другую, стать американским поэтом, но он понял, что не получается. Бродский ведь начал писать стихи по-английски, но его друзья, английские и американские поэты, сказали, что это дерьмо.
Поэтому до конца жизни он и оставался русским поэтом. «Я русский поэт, хоть и еврей». В великой русской поэзии были и татары, и украинцы, и немцы, и шотландцы…
Кстати, об Америке, где он потом жил после отъезда из России, он почти ничего не писал.
А когда Бродский умер, вся эта либеральная стая — и русские, и евреи, и татары — многих представителей которой он отодвигал от себя при жизни, начали создавать Бродскому образ космополита, не любившего Россию. При этом достаточно успешно создавали.
Ну, не был Бродский космополитом. И его стихотворения, тот же «Мой народ» свидетельствует об этом.
Припадаю к народу. Припадаю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз
Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
Ахматова назвала это стихотворение гениальным. Его либералы тоже постарались опошлить. И Анатолий Найман, и Андрей Сергеев говорили, что это «паровозик», который он придумал, чтобы… Зачем Бродскому «паровозик» какой-то писать, если его все равно в то время не печатали?
Помню, как литературовед Костя Азадовский говорил: да ну, это все не в его струе, а Бродский резко обрывал и говорил, что это стихотворение крайне важно для него.
Он же, в ссылке соприкоснувшись с простым русским народом, сказал, что эти люди мне ближе, чем все мои питерские друзья. Это соприкосновение дало ему мощный поэтический заряд.
Когда Бродский был еще в ссылке, в Америке в эмигрантском издательстве вышел его сборник стихов. Почитайте его и сравните с его поэзией после ссылки. Там есть интересные стихотворения, но без этого соприкосновения с народом он бы был бы просто каким-нибудь Александром Кушнером, просто талантливым поэтом. А вот после ссылки он превратился из таланта в явление, в гениального поэта.
— Давайте, все же возвратимся к вашей личной встрече с Бродским в 1967 году.
— Отчетливо все помню. Пятьдесят лет Великой Октябрьской социалистической революции. На 50-летие ленинградские оформители пригласили кинетистов (было такое движение в живописи) для внешнего оформления набережных. Они приехали и несколько месяцев жили в Петропавловской крепости. И я, поэт-авангардист, с ними, такими же авангардистами, сблизился. Я там у них дневал и ночевал. На лекции даже не ходил. Туда как-то пришел поэт Женя Рейн, друг Бродского.
Мы посидели, выпили. Он мне дал номер телефона Бродского, которому я хотел показать свои стихи. Я позвонил Иосифу, и он пригласил меня к себе домой. Сначала он взял мои стихи почитать. Потом назначил день. Мы посидели, пообщались. Он, конечно, разругал мою поэзию. Мне мои авангардизмы самому уже поднадоели, и когда Иосиф талантливо разложил эту всю мою авангардную поэзию, а заодно и всех других, то в душе я с ним согласился.
Мы с ним поговорили и о его ссылке. Он не любил мученичества. Я, помню, говорю ему, что я сам с Севера, и что мы каждый год, школьниками, на месяц выезжали в колхоз на уборку урожая, и студенты каждый год выезжают. Все месят сапогами грязь. Тогда и мы в таком случае мученики.
А он мне говорит, что, конечно, со мной согласен, и что эта ссылка не была никаким мученичеством. К тому же после ссылки его взяли фотографом в Дом быта. Так что страдать ему особенно не приходилось. Он вообще ссылку считал лучшим периодом в своей жизни. Даже на Западе об этом говорил. Именно в ссылке он стал Поэтом. Вернулся оттуда совсем другим человеком. И вот об этом русском поэте, можно сказать, о земляке по Северу я и написал книгу «Бродский. Русский поэт».
У Лосева на обложке книги два фото — Питера и Венеции, а у меня — архангельский колхоз, где Иосиф был в ссылке, а сбоку — Коктебель. Тоже любимое его место. Туда он ездил каждый год.
После этой встречи мы еще с ним общались. Я, даже будучи в Америке, ему звонил.
В общем, с поэзией тогда я завязал. Благодаря Иосифу Бродскому стал критиком.
— Итак, Бродский русский поэт…
— Он еще и христианский поэт. Он каждый год писал рождественские стихи, и писал их вплоть до смерти. Более того, есть его фотография с крестом на шее. Я ее хотел на обложку поместить, но не дали… Согласитесь, просто так крест не носят. Бродский знал, что он крещен в детстве. У меня об этом есть даже целая глава.
Я не могу понять, почему либералы это умалчивают. Я им говорю, пишите, что вам это не нравится, но не умалчивайте. Ведь сама его мать, Мария Моисеевна, была крещеной и ходила даже в советское время с крестом на шее, а в советское время это не приветствовалось. Она тоже была достаточно упертая женщина.
Во время череповецкой эвакуации (она длилась два года с 42-го по 44-ый), как рассказывала мама Иосифа, его покрестила няня. Думаю, что все это было сделано с ведома матери. Я специально ездил в Череповец и нашел эту церковь. Это была единственная на то время действующая церковь.
Так вот, я говорю либералам, напишите, что это чушь собачья, что он потом ни в кого не верил, что вообще стал мусульманином. Ради Бога, пишите так, это ваше дело, но зачем вы обходите эту тему.
Ведь до конца жизни в его творчестве всегда присутствовали христианские темы.
Иногда он посмеивался… Я не собираюсь делать из него какого-то русского патриота вроде Станислава Куняева или какого-нибудь воцерковленного Владимира Крупина. Нет. Какой есть такой и есть. Ни советский, ни антисоветский. Бродский в таких координатах «не работал». Он был просто поэтом. Но, будучи поэтом, он был поэтом русским и христианским.
— Кстати, а почему он не был похоронен по православному обряду? Вроде его отпевали в какой-то протестантской церкви.
— Когда он умер, то никакого завещания не было. Его жена Мария вполне могла отвезти его на Васильевский остров. Но, как она сама призналась, этого не захотела сделать. Она из семьи эмигрантов, из дворянского рода. Её предки, как она говорила, были «казнены в большевистской России, поэтому чего я буду отдавать туда мужа». Это её воля.
Но Америка ей тоже не нравилась. Она после смерти Бродского вернулась к себе в Италию. Родом она из Милана. С Бродским же они познакомились с Париже.
Сначала Бродского хотели похоронить на православном участке. Там было место. К тому же там были такие соседи, как Игорь Стравинский и Дягилев. Но наш православный архиерей не дал добро на это, потому что тогда доказательств крещения Иосифа Бродского не было.
Также не дали ему места и на католическом участке. Так что похоронили его на общем кладбище. Кстати, сосед у него там гениальный американский поэт Эзра Паунд.
— Бродский, насколько я помню, не любил его.
— Он его ценил, как поэта, но не любил из-за того, что тот был фашистом, симпатизировал Муссолини.
— Как появилось знаменитое стихотворение Бродского «На независимость Украины»?
— Это одно из самых любимых моих стихотворений и, на мой взгляд, одно из лучших. В апреле месяце этого года вдруг в Америке разыскалось видео, на котором он читает его. Мало того, буквально через день после его появления в Интернете оно было полностью показано по одному из центральных российских каналов. Это был подарок всем любителям поэзии.
Стихотворение «На независимость Украины» Бродский написал в 1991 году. К тому времени 20 лет он был в американской эмиграции. Когда произошел распад Советского Союза, ладно там Прибалтика, но то, что Украина отделилась от России, Бродским было воспринято, как какое-то горе. Он был имперский русский человек. Для него такого быть не могло. Поэтому он и отреагировал на это неприятное событие, написав стихотворение «На независимость Украины».
По нему видно, что написано оно очень эмоционально. Это был его протест. Он как бы говорил: Украина, что ж ты делаешь, ты же часть России. Все это из него стихийно выплеснулось.
После он показывал его друзьям, но не читал на публике. Однако в 1994 году, когда Украина стала сближаться с НАТО, его это очень возмутило. Как же это так. Они что, хотят вступить в НАТО и собираются в будущем воевать с Россией? После этого он стал с этим стихотворением выступать на вечерах.
И в Квинс-колледже в 1994 году он прочитал его в огромной аудитории. В общем, ни один раз при большом стечении народа он читал «На независимость Украины», каждый раз говоря: «Впрочем, это не всеми будет понято, но я рискну прочитать это стихотворение». Он понимал его неполиткорректность.
Недаром Наум Сагаловский, поэт-эмигрант, сказал, что когда прочитал текст, сначала подумал, что Иосиф Бродский пародирует какого-то русского пьяницу, но когда, прослушав его выступление, и поняв, что он всерьёз от себя его читает, то возненавидел его.
Это стихотворение первым в России опубликовал Эдуард Лимонов в «Лимонке». Вторым я — в «Дне литературы». Люди о нем знали, но забывали о нем.
Мне на днях позвонил Куняев и говорит, что прослушал по телевидению это стихотворение и пишет о нем статью. Кто-то из либералов мне тоже позвонил по этому поводу. Все-таки показ по телевидению стал для «На независимости Украины» новым открытием.
Александр Сумеркин, составитель книг его поэзии, предлагал ему включить это стихотворение в сборник, но Бродский отказывался, говоря, что, давай, повременим с этим. Просто оно неполиткорректно.
Но он никогда от него не отказывался и читал вслух.
Но мало чего он не опубликовал при жизни. И «Мой народ» не был опубликован. Вообще, до трети стихов до сих пор не опубликованы. И все из-за этой проблемы наследственности.
В этом стихотворении он, будучи евреем, ассоциирует себя с «кацапами». Кстати, живя в Америке, он никогда не писал «мы, американцы», а «мы, русский народ», «мы, русские писатели» у него это звучало много раз.
Беседовал Александр Чаленко
