Русский Декамерон
«Черная смерть», или великая эпидемия чумы в середине XIV века, пришла из Кафы (Феодосии) и переполовинила население тогдашней Европы. Были города и сёла, в которых вымерли все жители.
На Руси чума тоже свершила свою страшную жатву.
В 1352 году появилась во Пскове «черная смерть» и в короткое время произвела в городе великое опустошение. Псковичи, подавленные горем и страхом, просили архиепископа Василия Калику, уроженца Волыни, которому прежде много досаждали непослушанием, прибыть к ним и помолиться за них и вместе с ними. Владыка прибыл немедленно, совершил богослужение в трёх церквах, обошёл город с крестным ходом и утешил псковичей. Здесь он заболел и скончался на обратном пути в Новгород, в обители Архангела, при устье реки Узы, впадающей в Шелонь, 3 июля 1352 года.
В Москве в апреле 1353 года умерли великий князь Симеон Иванович, его сыновья и младший брат Андрей, а также митрополит Феогност.
Некоторые спаслись, вовремя бежав в незараженные места. Так поступили герои написанного в те годы романа Джованни Боккаччо «Декамерон». Спасся и второй сын Ивана Калиты и брат несчастного Симеона Иван II Иванович Красный — отец Дмитрия Донского. В Можайске и Коломне, где он княжил, чума не свирепствовала. Выжил в Орде и хан Джанибек, войско которого чума тоже изрядно прорядила. Ни русский, ни татарский аналог «Декамерона» писать было некому.
В 1654 году в Москве в течение полугода свирепствовало «моровое поветрие», возможно, чума. Люди умирали тысячами. В эти жуткие месяцы далеко не всех умерших зарывали в землю по установленному обычаю при церквах, там не хватало места. Только те погосты, которые находились в самом Кремле, поблизости к царскому дворцу и боярским хоромам, были после чумы обнесены высокой оградой, наглухо забиты. Погребать на них мертвецов было запрещено, дабы снова «моровое поветрие на люди не учинилось».
В первую очередь из Москвы убежала царская семья. Уже в конце июля царица Марья Ильинична с сыном (самого царя Алексея Михайловича в столице не было: он находился в походе под Смоленском, так как тогда велась война с Польшей за Малороссию и другие земли) выехала в Троице-Сергиев монастырь, затем в Калязин. Вслед за царицей бежал из Москвы и патриарх Никон. Вскоре стали разбегаться в разные стороны приказные люди и стрельцы.
Дошедший до нас ряд распоряжений и запросов царицы, посланных ею из Калязина, свидетельствует о страхе царицы перед проникновением болезни в Калязин или под Смоленск, где стоял царь с войском. Государыня распорядилась нарядить по всем дорогам крепкие караулы из местных обывателей, устроить заставы и тщательно проверять, нет ли где поблизости от дорог очагов чумы.
Можно предположительно считать, что умерших от чумы 1654 года в Москве было до 150 тысяч человек, т. е. больше половины общего числа москвичей. А, например, во владениях князя Алексея Трубецкого процент смертности и вовсе достигал 97, что граничит с поголовным вымиранием.
Позор фельдмаршала Салтыкова
Более века спустя чума вернулась в Москву. В ноябре 1770 года чума начала «…в некоторых домах показываться, но столь в малом виде, что не обращала на себя примечания». 17 декабря того же года старший медик и генеральный штаб-доктор, уроженец Сосницы, что на Черниговщине Афанасий Филимонович Шафонский (1740-1811) диагностировал моровую язву в госпитале на Введенских горах и сообщил об этом Московскому штат-физику и медицинской конторы члену доктору Риндеру, заведующему всей медицинской частью столицы. Однако доктор Риндер заявил, что это не «моровая язва» (бубонная форма чумы): «черные пятна» на теле больного — не карбункулы, а пролежни.
Шафонский настаивает: «Пролежни от долгого лежания происходят», а некоторые больные умерли «только всего» на третьи сутки от начала заболевания. Сын сотника Черниговского полка, выпускник университетов в Галле и Страсбурге, доктор Шафонский оказался одним из немногих, кто понимал, что происходит и что делать.
«Ш. первый распознал ее и должен был бороться не с одной эпидемией, но и с невежественным отношением к ней многих московских врачей. По окончании эпидемии он издал описание ее под заглавием: «Описание моровой язвы, бывшей в столичном городе Москве с 1770-1772 гг., с приложением всех для прекращения оной тогда установленных учреждений». Сочинение это было посвящено Императрице Екатерине II; оно было переведено на иностранные языки и навсегда останется свидетельством основательных знаний и заслуг Шафонского», — говорится в Русском биографическом словаре Александра Половцова.
В Россию эпидемия чумы проникла через Молдавию и Малороссию с турецкого фронта во время войны c Османской империей вместе с вернувшимися солдатами, а также через товары и добычу. Увы, не только победы при Ларге и Кагуле стали символом той кампании.
За время эпидемии в Первопрестольной умерло, по разным оценкам, от 60000 до 100000 человек.
Как только эпидемия весной и летом 1771 года начала сильно распространяться, через московские заставы потянулись многочисленные экипажи с «господами» по направлению к их родовым вотчинам. Уезжали из Москвы не только дворянские жены с детьми, но часто и сами отцы. На сей раз драпануло практически всё начальство.
В разгар эпидемии из Первопрестольной уехали главнокомандующий граф Пётр Салтыков, московский гражданский губернатор Иван Юшков и обер-полицмейстер Николай Бахметев. И это при том, что государыня велела обеспечить принудительные карантины и изоляторы, дезинфекцию жилищ, закрытие внутригородских рынков и прекращение подвоза съестных припасов, запрещение въезда и выезда из города, закрытие торговых бань, приостановка работ на фабриках, сжигание платья и пожитков, принадлежавших умершим, запрет на открытое церковное отпевание покойников, на их обмывание и последнее целование.
В такие чрезвычайные ситуации репутации людей или укрепляются, или перечеркиваются навсегда. Имя разгромившего Фридриха Великого графа Салтыкова гремело по всей Европе, но в русской истории фельдмаршал не занял место рядом с Румянцевым и Суворовым. Почему?
Победитель при Кунерсдорфе, главнокомандующий во время первого взятия русскими Берлина не просто не смог справиться с московской чумой, но бежал со своего рода поля боя, вверенного ему государыней. И этот позор перечеркнул все выдающиеся успехи.
Бунт: герои и мученики
Брошенные начальством, москвичи пребывали в сумятице. С ними вместе все тяготы проходил их пастырь — архиепископ Московский и Калужский Амвросий (Зертис-Каменский) (1708-1771). Сын выходца из Молдавии переводчика гетмана Мазепы, он, как и доктор Шафонский, родился на Черниговщине и возглавлял Московскую кафедру с 1764 г.
Архиепископ наложил запрет на проведение молебнов у Боголюбской иконы Божией Матери, располагавшейся у Варварских ворот Китай-города. В народе распространялось поверье о чудотворности иконы и убеждение в том, что она может исцелить от «моровой язвы». Толпы стали стекаться к Варварским воротам, служить молебны, приносить пожертвования. Архиепископ стремился предотвратить массовое скопление народа, способствовавшее распространению чумы.
Иоганн Якоб Лерхе, один из врачей, боровшихся с эпидемией, писал:
«Невозможно описать ужасное состояние, в котором находилась Москва. Каждый день на улицах можно было видеть больных и мёртвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мёртвыми, либо трупы выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко трупы по 3-4 дня лежали в домах».
Среди населения появились призывы к выступлению и мятежу.
По распоряжению Амвросия икону перенесли в церковь Кира и Иоанна. Пожертвованные деньги опечатали, но верующие решили, что архиепископ присвоил подношения.
15 (26) сентября 1771 года после звона набатного колокола несколько тысяч людей, вооруженных дубинами, топорами, камнями и кольями, собрались у Варварских и Ильинских ворот с криками: «Грабят Богородицу!» В этот день толпа ворвалась в Чудов монастырь в Кремле и разграбила его. По сообщению полиции, в бунте приняло участие «до десяти тысяч, из которых большая половина с дубьем».
На следующий день, 16 сентября, на московские улицы вышло ещё больше восставших.
Часть из них двинулась к Донскому монастырю, в котором укрывался архиепископ. После того как обитель была взята приступом, толпа стала искать Амвросия. Его нашли на хорах одного из монастырских храмов, вытащили за стены и устроили публичный допрос. Один из восставших, дворовый Василий Андреев, ударил Амвросия колом, после чего архиепископа долго били, истязали до смерти и буквально разорвали тело на куски.
Вместе с ним пострадал также его племянник, историк и архивист Николай Бантыш, который после этого оглох и в честь погибшего дяди, который как монах не оставил прямых наследников, стал Бантыш-Каменским.
Еще один пострадавший малоросс — врач Данила Самойлович Самойлович (1742-1805), тоже уроженец Черниговщины. В отличие от своих коллег, уже «работавший на чуме» во время русско-турецкой войны, где оказывал помощь раненому генералу Суворову. Там он наблюдал отсутствие заражения при нахождении здоровых рядом с больными, если между ними не было непосредственного контакта.
«Я пропускал через самую малейшую скважину воздух из покоя, где находились болезнующие язвою, и в многократных и самоточнейших испытаниях удостоверил совершенно, что от воздуха собственно ничто не заражается», — писал он.
«Сей, будучи за болезнию от полевой службы уволенный, в самое то время из Молдавии прибыв, и когда никто добровольно не хотел в опасную больницу пойти, по собственному желанию, будучи еще и сам в слабом здоровьи, из усердия и ревности к отечеству принял на себя пользование язвенных и всю при том сопряженную опасность», — писал о нем доктор Шафонский.
Он самолично вскрывал бубоны. Из пятнадцати его подлекарей чума унесла двенадцать. Заразился и Самойлович — к счастью, легкой формой. Когда доктора Самойловича перевели из больницы в Николо-Угрешском монастыре в Симонову обитель, он взял с собой в качестве санитаров 80 человек, уже переболевших. Никто из них не заразился вновь. При испытании окуривательного порошка он сначала обеззараженную одежду больного надел на себя, потом проверил метод на арестантах-добровольцах, которым за участие в эксперименте была обещана свобода. Всю жизнь руки его оставались в ожогах, полученных во время окуривания.
Во время бунтов Самойлович был жестоко избит толпой и спасся от смерти, заверив погромщиков, что он не доктор, а подлекарь. Вот как описывает этот день сам врач: «Я первый попал в руки бунтовщиков, стоявших у Даниловского монастыря. Они схватили меня, избили… Я чудом спасся от неблагодарных, искавших моей погибели».
Еропкин и Орлов действуют
Единственным высоким чином, не побоявшимся остаться в Москве, был сенатор Пётр Дмитриевич Еропкин, который возглавлял Главную соляную контору и одновременно надзирал «за здравием всего города Москвы». Вот он и принял на себя ответственность за подавление бунта.
Как только Еропкину удалось организовать небольшой отряд солдат с двумя пушками, он направил силовиков в Кремль. После бесплодных попыток «увещания» по толпе была открыта пальба. Около 100 человек пало, 249 человек было арестовано, остальные разбежались. На следующий день бунтовщики пробовали опять собраться на Красной площади, но, увидев, что начальство готово снова пустить в ход оружие, бросились врассыпную.
Следствие, наряженное по делу о мятеже и убийстве Амвросия, не раскрыло определенных виновников, но так как кого-то «надо» было покарать, то суд приговорил трёх человек к повешению, 60 — повелел наказать кнутом, вырезать ноздри и сослать в Рогервик (крепость на Балтийском побережье, ныне Палдиски в Эстонии), 12 — вырезать ноздри и сослать на галеры, несколько человек высечь розгами и т. д..
Екатерина ІІ заявляла, что в московских происшествиях «ни головы, ни хвоста нет, а дело — вовсе случайное».
«Видя прежалостное состояние нашего города Москвы, и что великое число народа мрет от прилипчивых болезней, Мы бы сами поспешно туда прибыть за долге звания нашего почли, есть ли бы сей наш поход, по теперешним военным обстоятельствам, самым делом за собою не повлек знатное расстройство и помешательство в важных делах Империи нашей.
И тако не могши делить опасности обывателей и сами подняться отселе, заблагорассудили Мы туда отправить особу от Нас поверенную, с властию такою, чтобы, по усмотрению на месте нужды и надобности, мог делать оне все те распоряжения, кои ко спасению жизни и к достаточному прокормлению жителей потребны», — писала Екатерина ІІ в своём Манифесте от 21 сентября (2 октября) 1771 года.
«Поверенной особой» стал ее уже бывший фаворит Григорий Григорьевич Орлов. Прибыв в Москву с четырьмя гвардейскими полками на шестой день с начала бунта, он тотчас приступает к осмотру больниц и карантинов и выступает с обращением к москвичам: «О бытии в Москве моровой язвы».
Орлов начинает с жесткой констатации, больше похожей на диагноз: «Сперва собственное некоторых из господ медиков мнение, якобы оказавшаяся здесь болезнь не есть заразительная язва, было одною из главнейших причин великого сего зла распространения… изданные ими порознь наставления не могли сильно действовать…»
К возвращению Орлова из «Московского похода» матушка-мператрица приказала соорудить триумфальную арку. На южной стороне было начертано: «Орловым от беды избавлена Москва». Надпись на северной стороне гласила: «Когда в 1771 годе на Москве был мор на людей и народное неустройство, генерал-фельдцейхмейстер граф Григорий Орлов, по его просьбе получив повеление туда поехать, установил порядок и послушание, сирым и неимущим доставил пропитание и исцеление и свирепство язвы пресек добрыми своими учреждениями».
По сему случаю была выпущена и памятная медаль. На аверсе — погрудный портрет графа Г.Г.Орлова в парике и мантии, с орденом Андрея Первозванного на ленте и медальоном с портретом Императрицы Екатерины II. По окружности слова: «Граф Григорий Григорьевич Орлов Римской Империи князь». На реверсе — Г.Г.Орлов в образе римского героя Марка Курция в античном одеянии скачущий на коне на фоне Московского Кремля. Надпись вверху: «Россия таковых сынов в себе имеет». Внизу: «За избавление Москвы от язвы в 1771 году».
В современных украинских реалиях на месте Екатерины и Орлова оказались Зеленский и его команда, в Новых Санжарах не было ни Амворсия, ни Еропкина, чтобы прекратить безобразия. Хочется надеяться, что в том случае, если эпидемия получит распространение, там окажутся врачи, достойные памяти Шафонского и Самойловича.
