Начнем с того, что автор отнюдь не является сторонником идеи, будто украинского языка не существует, что это лишь диалект или сознательно искаженный русский язык. В любом случае, на нем мыслят и разговаривают миллионы людей, к которым надо относиться с должным уважением. Другое дело, что украинский язык в его нынешнем виде часто создавался форсированными рывками, во многом обусловленными политической волей отдельных лиц, и порою навязывался специальной политикой украинизации.
Исходя из новейшей украинской мифологии, автор «Повести временных лет» Нестор Летописец творил на украинском (или «древнеукраинском») языке, чему он сам несказанно бы удивился. Язык «Повести» вообще состоит из различных пластов — некоторые отрывки написаны в торжественном стиле на церковнославянском языке, а некоторые на разговорном древнерусском, как и сформулирован Нестором основной вопрос летописи — «Откуда есть пошла Русская земля?». Многократно приходилось уже обращать внимание читателей, что летописи (в том числе и «Повесть временных лет») оперируют понятием «русский» (или «руский»), поскольку создавались на Руси и для Руси. Навязывание летописям мифического «древнеукраинского» языка нелепо, поскольку их авторы такового не знали, как и Ярослав Мудрый создавал «Русскую правду», а не «Древнеукраинскую».
Язык Руси (рѹсьскъ языкъ) — как сфера живого общения во всяком большом государстве — изобиловал диалектизмами, местными говорами, но единой литературной нормой был язык церковнославянский. В общем шумном фоне древнерусского языка мы находим сохранившиеся до наших дней и русские слова, и украинские: в «Повести временных лет» мирно соседствуют черевикъ и лапоть. Разделение языков на современные пошло много позже, с эпохой создания национальных государств. В нашем же случае после распада Древней Руси ее жители десятилетиями и даже столетиями жили в различных государственных образованиях — в княжествах Северо-Восточной Руси, в Великом княжестве Литовском и Русском, отчасти в Польше, которая позже с Литвой объединилась.
Естественно, диалекты автономизировались, отчасти сами становясь нормой, хотя наличие общего церковнославянского языка удерживало воедино языковую и культурную общность огромной территории. Во всяком случае, даже во времена Богдана Хмельницкого малороссы и великороссы говорили, по сути, на одном языке, что и засвидетельствовал в 1654 году путешествующий из Сирии через Киев в Москву Павел Алеппский: дети белоголовые, козаки называют себя русскими, новый переводчик не понадобился, поскольку язык в «стране козаков» и Московии един. Напомню, козаки хотя и назвали себя на польский манер «шляхтой», но шляхтой именно «русской». Более того, после воссоединения процесс сближения ранее разделенного народа начался вновь — благо церковные кафедры Великороссии почти век обильно занимали выпускники Киево-Могилянской академии, а гражданский муж императрицы Елизаветы Петровны был этническим украинцем; начавшийся позже процесс совместной колонизации Новороссии усиливал интенсивное смешение и слияние двух ветвей единого когда-то народа, продолжавшееся все последующие столетия.
Однако здесь же мы видим и подчеркивание местной шляхтой экономического различия новых территорий с метрополией. Это делалось сознательно и долгое время, дабы сохранить налоговые льготы и особый уклад, помогавший старшине удерживать свою автономную власть. И меньше всего дело было в языке или национальной культуре: деньги и почести — вот что интересовало (и до сих пор интересует) украинскую верхушку. После того как Екатерина Великая дала малороссийской шляхте права и вольности коренного русского дворянства, игра в автономию уже мало вызывала интерес у козацкой старшины; дальше обычная служба да хозяйственные хлопоты единого дворянства Империи. Разве что смешливые вольности офицера русской армии Котляревского да литературные видения Гоголя отличали вчерашних потомков малороссийской шляхты от прочих помещиков.
Но опять-таки свою роль сыграла политика: упорно воюющие за свою независимость поляки да интригующие австрияки, опасаясь растущей мощи восточного соседа, наперебой начали создавать особый латинский шрифт для своих западно-русских подданных. Особо на этой стезе отличились «новые украинцы» Вацлав Залесский, Иосиф Лозинский и Йозеф Иречек. Сейчас над латинизацией мовы снова задумались неугомонные евроинтеграторы, но пока мы пишем по-украински слегка модернизированной «кулешовкой», которую на основе традиционной кириллицы в середине 50-х годов XIX века создал российский писатель-украинофил Пантелеймон Кулиш. Однако, скоро увидев, в каких целях используют его изобретение различные революционные «национал-демократы», Кулиш пришел в ужас.
«Клянусь, — писал он своему другу Омеляну Партицкому, — что если ляхи будут печатать моим правописанием в ознаменование нашего раздора с Великой Русью, если наше фонетическое правописание будет выставляться не как подмога народу к просвещению, а как знамя нашей русской розни, то я, писавши по-своему, по-украински, буду печатать этимологической старосветской орфографией. То есть — мы себе дома живем, разговариваем и песни поем не одинаково, а если до чего дойдет, то разделять себя никому не позволим. Разделяла нас лихая судьба долго, и продвигались мы к единству русскому кровавой дорогой, и уж теперь бесполезны лядские попытки нас разлучить».
Кулиш четко уловил опасность сепаратизма, оформленного под некое лингвистическое движение. Поднимавшийся при поддержке иностранных держав украинский национализм исходил из идеологемы XIX века: нет языка — нет нации, следовательно, нет государства. Позже история современных многонациональных государств развеет этот миф, но за него до сих пор упрямо хватаются так и не получившие полноценной государственности современные украинофилы. В назойливой петлюровской, кагановичевской и порошенковской украинизации виден поразительный комплекс неполноценности, когда государственность пытаются изобразить на основе неких внешних признаков, забывая о самом главном — о людях, которые живут на данной территории.
Один из истинных украинских государственников, Вячеслав Липинский еще в 20-е годы прошлого века предвидел подобный ход событий, поскольку — будучи видным деятелем Украинской Народной Республики — лично знал всех нынешних идолов украинского национализма, от Петлюры до Донцова. В противоположность им Липинский полагал, что главный фактор созидательного движения народа есть осознание им общности территории. Национализм, утверждал Липинский, разрушителен для создающей новую государственность нации, поскольку приводит к противопоставлению и борьбе населяющих единую территорию разных этнических групп. Наблюдая тщетность потуг украинских националистов, Липинский с грустью констатировал: «Побили мы себя сами. Идеи, веры, легенды об одной-единственной, всех украинцев объединяющей свободной и независимой Украине лидеры нации [так и] не создали… поэтому такая Украина осуществиться, обрести реальные живые формы не смогла».
И, пожалуй, уже не сможет. Облик возводимого государства должен быть хотя бы внешне привлекателен. А таковым, по определению, не может считаться изнывающее от экономического кризиса и разгула «титульных» штурмовиков самое нищее государство континента — хоть вы десять раз назовете древнерусского Нестора Летописца украинским писателем.
