Крепостной собственного отца
И место, и обстоятельства рождения Костомарова не могли не породить у него сложную самоидентификацию.
Острогожский уезд Воронежской губернии (ныне территория эта расположена в Воронежской и Белгородской областях РФ) при первых Романовых были одним из слободских казачьих полков. Однако, в отличие от соседей из Харьковского или Изюмского полка, казачья вольница перемежалась там с обычным русским крепостничеством, и трудно было чётко прочертить границы между разными укладами.
Да и само происхождение будущего историка было непростым. Отец, Иван Петрович, — дворянин, участник суворовского штурма Измаила, потомок опричника времён Ивана Грозного, бежавшего в Польшу, чей внук стал одним из первопоселенцев Острогожского полка. Мать же, Татьяна Петровна Мельникова, была крепостной Ивана Костомарова, и ребёнок родился до их венчания. Понятно, что дальнейший жизненный путь зависел от того, признает ли помещик своего отпрыска, просто даст вольную байстрюку или отправит к себе же в лакеи.
Иван Петрович не сделал ничего из предложенных вариантов.
Поначалу он сомневался в том, что Николенька его кровей, а потом сам же принял участие в его воспитании. Кстати, и Татьяну тоже он обучал грамоте лично, а потом направил в пансион. Но и обвенчавшись, также не успел дать вольную законной супруге. В 1828 году он был убит и ограблен собственными крепостными, переселенцами из Орловской губернии.
Поначалу полиция определила трагедию как несчастный случай, но спустя пять лет всплыли подробности. Сам Н. И. Костомаров описывает их так:
«Звали кучера Савелий Иванов, было ему уже за 60 лет. Носил человек в себе грех годы. Не выдержал. Попросил священника ударить в колокола и прилюдно у могильного креста признался, рассказал о случившемся всю правду. Злодеев судили, и на допросах кучер говорил:
"Сам барин виноват, что нас искусил; бывало, начнёт всем рассказывать, что Бога нет, что на том свете ничего не будет, что только дураки боятся загробного наказания — мы и забрали себе в голову, что коли на том свете ничего не будет, то значит, всё можно делать"».
Покойный имел 609 крепостных и около 7 тысяч десятин (по другим источникам — до 14 тысяч десятин, по нынешним меркам это 14 тысяч гектаров) земли с богатыми сенокосами и лесами, да два билета сохранной казны на 75 тысяч рублей ассигнациями.
Но наследство Костомарова не перешло автоматически к вдове и сыну. У Ивана Петровича были племянники с правильной родословной. Татьяне Петровне и сыну выдали вольные и оставили 50 тысяч рублей. На эту сумму она купила имение неподалёку и приписала сына к купеческому сословию.
При жизни отца Николенька успел поучиться в московском пансионе, а затем был переведён в воронежский. Уже сиротой он поступил в Воронежскую гимназию, которую он вспоминал затем как рассадник всяческих безобразий. «Директор несколько лет занимал лично для себя весь бельэтаж гимназического здания, а классы помещались по чердакам; это побудило учителей подать на него донос: приехал ревизор, и директор должен был перейти из гимназического здания на наемную квартиру. Скоро после того начальство устранило его от должности», — писал Костомаров.
Саму гимназию можно было именовать храмом учёности с большой натяжкой. Костомаров так описывал контингент соучеников:
«По господствовавшим тогда понятиям, родители зажиточные и гордившиеся своим происхождением или важным чином считали как бы унизительным отдавать сыновей своих в гимназию, поэтому заведение наполнялось детьми мелких чиновников, небогатых купцов, мещан и разночинцев.
Плебейское происхождение выказывалось очень часто в приемах и способе обращения воспитанников, как равно и в упущенности первичного воспитания, полученного в родительском доме. Грубые ругательства, драки и грязные забавы были нипочем в этом кругу».
В губернском городе Х
После гимназии Николай поступил в харьковский университет, на историко-филологический факультет. Поначалу ему и тут не везло с качеством обучения.
Спустя 28 лет со дня основания «Харьковский университет — по словам Костомарова — был в большом упадке. Профессорские кафедры занимались отчасти людьми бездарными, отчасти же хотя и талантливыми, каким был, например, Кронеберг, но ленивыми… Русскую историю читал Гулак-Артемовский, человек, бесспорно, с поэтическим дарованием, как показали его малорусские стихотворения, но в своих лекциях по русской истории отличавшийся пустым риторством и напыщенностью».
Особенностью отношений профессоров и студентов была такая: профессура сдавала жильё своим подопечным и, таким образом, имела дополнительный доход помимо казённого жалования.
Поначалу Костомаров жил у профессора Сокальского. «Семейство Сокальского состояло тогда из жены, трех малолетних сыновей (из них один теперь харьковский профессор, другой — редактором "Одесского вестника" и замечательный пианист, а третий недавно скончался) и старой тещи, женщины чрезвычайно доброй и любимой всеми студентами. Эта последняя, по имени Надежда Емельяновна, осталась у меня в памяти как тип старой добродушной малороссиянки. Она говорила со всеми не иначе как по-малорусски, очень заботилась о выгодах квартирантов и по воскресеньям сама пекла и приносила нам на завтрак превосходные пирожки. Уже много лет, еще до женитьбы Сокальского на ее дочери, она содержала у себя квартирантов-студентов и хвалилась тем, что ее называли "студентська мати"».
Если бы Костомарову довелось писать учебник украинской литературы, то он вряд ли бы выглядел иначе, чем смесь мемуаров и интервью с самими героями повествования.
После Сокальского студент Костомаров переехал к Петру Гулаку-Артемовскому, ставшему к тому времени ректором университета. Этот действительный статский советник, по сей день признанный классик украинской литературы, дядя автора оперы «Запорожец за Дунаем», брал со студентов по-божески и даже пытался их воспитывать. Например, настойчиво советовал Костомарову не гулять часами по старому кладбищу, чтобы не плодить приступы меланхолии. Затем он придумал своего рода бартер для жильцов: те ему не платят, но дают уроки детям его превосходительства.
Ректор познакомил своего жильца и со своим старым другом — действительным статским советником Григорием Фёдоровичем Квиткой, писавшим под псевдонимом «Грыцько Основьяненко». Тот, будучи потомком старейшего и самого уважаемого рода на Слобожанщины, с удовольствием знакомил студента с достопримечательностями края и народной жизнью. «Скоро я пришёл к убеждению, — писал Костомарова — что историю нужно изучать не только по мертвым летописям и запискам, а и в живом народе».
Со второй половины 1830-х годов он начал писать по-украински, под псевдонимом Иеремия Галка, и в 1839-1841 годах выпустил в свет две драмы и несколько сборников стихотворений, оригинальных и переводных.
«О прошедшей истории Малороссии я имел сведения преимущественно по Бантышу-Каменскому. Несмотря на малое знакомство мое с малорусскою речью и народностию, я задумал писать по-малорусски и начал составлять стихи, которые впоследствии явились в печати под названием "Украинских баллад". Когда я пробовал читать мои произведения знакомым малоруссам, бывшим своим товарищам, то встретил очень неодобрительные отзывы; одни смеялись над моим малознанием и указывали мне промахи, другие поднимали на смех самую идею писать на малорусском языке», — вспоминал он.
К моменту окончания университета Николай Иванович стал сложившимся учёным, способным и к чтению лекций, и к написанию оригинальных научных трудов.
В 1842 году он напечатал диссертацию «О значении унии в западной России». Хотя речь шла лишь о нескольких неудачных выражениях, уже исправленных лично одним из его наставников архиепископом Иннокентием, петербургский профессор Устрялов, по поручению министра народного просвещения Сергея Уварова разбиравший труд Костомарова, дал о нём такой отзыв, что книгу велено было сжечь.
Костомарову лично министром дозволено было написать другую магистерскую диссертацию, и в конце 1843 года он представил на факультет работу под названием «Об историческом значении русской народной поэзии», которую и защитил в начале следующего года.
После этого он навсегда покинул Харьков. Впоследствии, в 1863 году ему предлагали кафедру в родном университете, но по настоятельному совету министра Головнина он отказался.
Киев: «стук-стук-стук, я твой друг»
Костомаров был назначен учительствовать в уездном городе Ровно. К тому времени его мать занималась продажей остатков имения и в конце концов переехала в Киев, где он в основном и проживал. В приемной попечителя учебного округа он познакомился с Пантелеймоном Кулишом, с которым потом его связывали многолетние отношения.
Киев он сравнивал с Харьковом. Сам город, где генерал-губернатор Бибиков проводил градостроительные эксперименты, он оценил так:
«Я не могу без удивления не заметить, какую разницу представлял этот город в то время с тем видом, какой он имеет в настоящее время. Печерск был центром торговой деятельности; в той местности, которая теперь вошла в крепость, были ряды лавок, наиболее посещаемых публикою; университет стоял почти в поле, посреди неудобопроходимых бугров и песчаных насыпей; Старый город был немощен, усеян некрасивыми мазанками и лачугами и, кроме того, представлял большие пустыри; Крещатик не имел тогда ни магазинов, ни лавок, ни отелей.
Большая часть построек была деревянная, мостовой совсем не было, в сырое время была там большая грязь и слякоть. Набережной по Днепру вовсе не было; берег его от Подола под горою был буквально непроходим, и я, затеявши пойти по берегу с Подола с намерением добраться до Лавры, принужден был воротиться за невозможностию идти по косогору, особенно в дождливое осеннее время. Город плохо освещался, так что ходить ночью было истинным наказанием. Мне, приехавшему из Харькова, Киев показался как город гораздо хуже последнего».
В 1846 году совет университета св. Владимира избрал Костомарова преподавателем русской истории, и с осени этого года он начал свои лекции, вызвавшие сразу глубокий интерес слушателей. Здесь вокруг Костомарова сложился кружок, получивший название Кирилло-Мефодиевского общества, куда входили Пантелеймон Кулиш, Афанасий Маркевич, Николай Гулак, Тарас Шевченко и пр. Все они были сторонниками создания равноправной федерации славянских народов Европы, построенной на либеральных принципах сословного равенства, свободы печати и вероисповедания.
Молодые образованные люди обсуждали вопросы истории и философии, слушали стихи Шевченко и успели отгулять помолвку Костомарова с Алиной Крагельской, но свадьба состоялась не в апреле 1847 года, как планировалось, а только… в мае 1875 года. За это время Алина Леонтьевна успела выйти замуж, родить трех детей г-ну Киселю и овдоветь. Кстати, свёл их снова этнограф, автор слов украинского гимна Павел Чубинский.
Понятно, что в любой малороссийской думающей компашке рано или поздно заводится стукач. Причем, как правило, не один. Живя с матерью в доме настоятеля Андреевской церкви, Костомаров потерял бдительность. А зря!
«У того же священника квартировал студент по фамилии Петров; он слушал нашу беседу и на другой же день, сошедшись с Гулаком, начал ему изъявлять горячие желания славянской федерации и притворился великим поборником славянской взаимности. Гулак имел неосторожность со своей стороны открыть ему задушевные свои мысли и рассказал о бывшем нашем предположении основать общество. Этого только и нужно было.
Около этого же времени я написал небольшое сочинение о славянской федерации, старался усвоить по слогу библейский тон. Сочинение это я прочитал Гулаку; оно ему очень понравилось, и он списал его себе, а потом, как я узнал впоследствии, показал студенту Петрову», — вспоминал Костомаров.
Незадолго до венчания к Костомарову явился инспектор учебного округа Юзефович, а за ним губернатор Фундуклей и полицмейстер. Начался обыск. Тогда и выяснилось, что «стучал» не только Петров.
«Меня привезли на квартиру губернатора и сказали: "Вы знаете Гулака?" Знаю, отвечал я. "Он сделал на вас донос, явился в III отделение собственной его величества канцелярии и представил рукопись, в которой излагалось о будущем соединении славян". Я не знаю этой рукописи, сказал я. Но черновая рукопись, взятая у меня помощником попечителя, предстала предо мною в обличение моих слов: улика была налицо», — писал Костомаров.
Арестанта переправили под конвоем в Петербург, где его допрашивали лично шеф жандармов князь Алексей Фёдорович Орлов и генерал-лейтенант Дубельт. Насилия не было, но происходили воспитательные беседы и увещевания. Князь Орлов заявил:
«Государь очень жалеет, что вы попались в эту неприятную историю, тем более что мы получили от вашего начальства самый лестный об вас отзыв; но я надеюсь, что вы оправдаетесь; конечно, вы награды от государя не получите, потому что вы все-таки виноваты: у вас взяли гнусную вещь».
Затем Орлов начал вкратце излагать содержание рукописи, взятой у Костомарова в Киеве.
«Что же за такие штуки?— прибавил он. — Эшафот! Но я уверен, что не вы написали эту мерзость; будьте откровенны и дайте возможность спасти вас. У вас есть старуха-матушка, подумайте о ней; да вы же притом и жених; от вас будет зависеть снять со своей спины хотя половину той кары, которую вы заслужили».
«30 мая утром, глядя из окна, я увидал, как выводили Шевченко, сильно обросшего бородой, и сажали в наемную карету вместе с вооруженными жандармами. Увидя меня в окне, он приветливо и с улыбкой поклонился мне, на что я также отвечал знаком приветствия, а вслед за тем ко мне вошел вахмистр и потребовал к генералу Дубельту», — рассказывает историк.
Тот зачитал приговор, по которому надлежало «лишить его занимаемой им кафедры, заключить в крепость на один год, а по прошествии этого времени послать на службу в одну из отдаленных губерний, но никак не по ученой части, с учреждением над ним особого строжайшего надзора». Сбоку карандашом рукою императора Николая было написано: «В Вятскую губернию». Позднее лично государь заменил Вятскую губернию Саратовской.
Год в Петропавловской крепости подошел к концу. Прощаясь с Костомаровым, Дубельт сказал ему:
«Для вас сделали все, что могли, но, конечно, вы не должны ожидать себе больших благ. Знаете, мой добрый друг, люди обыкновенные, дюжинные стараются о собственной пользе и потому добиваются видных мест, богатств, хорошего положения и комфорта; а те, которые преданы высоким идеям и думают двигать человечество, те, вы сами знаете, как сказано в Священном писании: ходят в шкурах козьих и живут в вертепах и пропастях земных».
Саратов и Петербург: при делах
В отличие от Шевченко, отправленного на каспийское побережье рядовым, Костомаров служил при губернаторе Матвее Кожевникове. По его словам, «жизнь в Саратове отличалась чрезвычайною дешевизною. Ассигнуя какой-нибудь рубль, можно было иметь отличный обед с ухой из свежих стерлядей, с холодной осетриной, жареными цыплятами и фруктами для десерта. Стерляди и осетры продавались живыми».
Занимался он и разбором уголовных дел, и поездками по уездам губернии, ныне разделённой на Саратовскую и Волгоградскую области. Там же он писал о Богдане Хмельницком и внутреннем быте Русского государства XVI-XVII веков.
Выполнял он и деликатные задания начальства. В 1853 году в Саратове пропало один за другим двое мальчиков, оба найдены были мертвыми с видимыми признаками истязания. Подозрение, разумеется, падало на евреев.
«Меня просили составить ученую записку — опыт решения вопроса: есть ли какое-нибудь основание подозревать евреев в пролитии христианской детской крови… Рассмотрев предложенный мне вопрос, я пришел к такому результату, что обвинение евреев хотя и поддерживалось отчасти фанатизмом против них, но не лишено исторического основания…
Я указал сверх того на то обстоятельство, что евреи еще в библейской древности часто отпадали от религии Моисея и принимали финикийское идолопоклонство, которое отличалось священным детоубийством. Наконец, я привел множество примеров, случавшихся в средние века и в новой истории в разных европейских странах, когда находимы были истерзанные дети и всеобщее подозрение падало на евреев, а в некоторых случаях происходили народные возмущения и избиения евреев».
Надо сказать, что антисемитскую позицию Костомаров занимал и позднее. Уже в 1862 году он рассказывал: «я получил из Киева от одного из них укорительное, хотя и дружелюбное письмо, в котором автор письма доказывал, что иудеи — сущие благодетели малоруссов, и огорчался тем, что я дозволил себе употреблять название "жиды". Я отвечал этому господину, что сомневаюсь насчет благодетельности иудеев, а что касается до слова "жиды", то обещаю вперед не употреблять этого слова, а писать "иудеи"».
После воцарения нового государя ссылка Костомарова завершилась. Отныне он мог жить в столице, путешествовать по России и за границу и публиковаться, где хочет. Далее он воспользовался этой возможностью сполна — объездил всю Европу, прочитал курс лекций в петербургском университете и проводил археологические раскопки. Статьи и книги профессора Костомарова выходили регулярно и стали обязательной частью библиотеки любого образованного семейства.
Русский беллетрист Константин Головин так отзывался о преподавательской деятельности историка: «голос Костомарова и его манера читать сильно напоминала беззубое шамканье старой бабы. Не могу сказать, чтобы в его лекциях было что-нибудь особенно увлекательное, напоминавшее, хотя бы издали, блестящие лекции Грановского… Но одно могу сказать: Костомаров сумел сделать необыкновенно популярными среди студентов русские летописи».
Южнорусский элемент
Общение Костомарова с Шевченко, Кулишом и Белозерским продолжилось. Но прежнее Кирилло-Мефодиевское братство было не восстановить. Гулака в списке их контактов не было, как и Петрова. Кулиш обвинял Шевченко в пьянстве, Костомаров же теплее относился к поэту:
«По-прежнему стал он мне близким человеком. Хотя после своего освобождения он вдавался в большое употребление вина, но это не вредило никому, разве только его физическому здоровью. Напрасно г. Кулиш в последней своей книге "История воссоединения Руси" презрительно обругал музу Шевченка "пьяною" и риторически заметил, что тень поэта "на берегах Ахерона скорбит о своем прежнем безумии"…
Если упрекать Шевченка за то, за что его наказывало некогда правительство, изрекшее потом ему прощение, то уже никак не г. Кулишу, который был соучастником Шевченка и в одно с ним время подвергся наказанию от правительства, хотя и в меньшей противу Шевченка степени».
В 1861 году Костомаров выступил на похоронах Тараса Григорьевича.
Что касается собственно мировоззрения Костомарова, то историк Иван Лаппо так описывал взгляды профессора: «сторонник федерализма, всегда верный малороссийской народности своей матери, без всяких оговорок признавал эту народность органическою частью единого русского народа, которого "народная стихия общерусская", по его определению, "в первой половине нашей истории" является "в совокупности шести главных народностей, именно: 1) Южнорусской, 2) Северской, 3) Великорусской, 4) Белорусской, 5) Псковской и 6) Новгородской".
При этом Костомаров считал своим долгом и "указать на те начала, которые условливали между ними связь и служили поводом, что все они вместе носили и должны были носить название общей Русской Земли, принадлежали к одному общему составу и сознавали эту связь, несмотря на обстоятельства, склонившие к уничтожению этого сознания. Эти начала: 1) происхождение, быт и языки, 2) единый княжеский род, 3) христианская вера и единая Церковь"».
Сам же он формулировал свои взгляды на украинский вопрос так:
«Южнорусский элемент должен давать нашей общей жизни растворяющее, оживляющее, одухотворяющее начало. Южнорусское племя, в прошедшей истории, доказало неспособность свою к государственной жизни. Оно справедливо должно было уступить именно великорусскому, примкнуть к нему, когда задачею общей русской истории было составление государства.
Но государственная жизнь сформировалась, развилась и окрепла. Теперь естественно, если народность с другим противоположным основанием и характером вступит в сферу самобытного развития и окажет воздействие на великорусскую».
Николай Иванович Костомаров умер 7 (19) апреля 1885 года, после долгой и мучительной болезни. Он похоронен в Санкт-Петербурге на Литераторских мостках Волкового кладбища.