Кирилл Вышинский
Многонациональный сарай
Я служил в Советской Армии еще в прошлом веке, с 1985 по 1987. Это было недалеко от Москвы, в Калужской области, рядом с городом Боровском. Два года в сапогах с портянками. В качестве личного оружия — СКС, самозарядный карабин Симонова, хотя служил я в войсках ПВО. С такими карабинами и сегодня марширует рота почетного караула отдельного комендантского Преображенского полка. Но это так, к слову.
Мое главное впечатление, которое осталось в памяти после тридцати с лишним лет после службы — какая же все-таки была огромная страна, которую я два года защищал. Я переписывался с одноклассниками, которые служили на Дальнем Востоке, строили БАМ (Байкало-Амурскую магистраль), охраняли ракетные пусковые площадки в казахстанских степях, ликвидировали последствия взрыва Чернобыльской атомной на Украине.
А еще я увидел, как много людей разных национальностей живут в стране, которая называлась СССР. В роте у нас были прибалты, белорусы, украинцы, грузины, чеченцы, таджики, узбеки — всех и не вспомнить сегодня. Мы все были разные, но занимались два года одним делом — защищали Родину. Не только свою, малую, но и общую, большую — СССР.
Мы были настолько разные, что даже не всегда понимали друг друга. Помню как на втором году службы был старшим на строительстве какого-то хозсарая (тогда это называлось «дембельский аккорд») и мне дали в помощь четверых бойцов из только что призванных. Они все были из Узбекистана, но не все понимали русский. Я объяснял задачу одному, лучше всего говорившему по-русски, и он уже переводил мои слова остальным. Сарай мы построили довольно быстро!
В армии я отслужил, а меньше чем через пять лет после этого распалась страна с названием СССР. Но многое из того, что я понял за те два года в армии, стало не просто открытием, а еще и серьезным жизненным опытом. В армии я увидел много разных людей, которые могут не особенно друг друга понимать, но всегда смогут договориться — если, конечно, захотят. Я понял, что значит слово «нужно» и почему нельзя себя жалеть в те минуты, когда этого особенно хочется.
В армии я приобрел навыки человеческого общежития — то есть жизни вместе, в одних стенах, в одной казарме, даже если этого не очень или совсем не хочется. Последнее мне пригодилось в украинской тюрьме, куда я попал за свою журналистскую работу. В самом начале моей отсидки один из сокамерников мне сказал: «Не переживай, в камере обживешься. Если в общаге жил, то и здесь сможешь» — «В общежитие не жил. В армии служил — это было». «Тогда точно в тюрьме не пропадешь…»
Нет армии, в которой я служил — Советской Армии. Нет страны, которую я защищал — СССР. А что же осталось? Остались первые жизненные уроки, которые я получил там, в армии. Наверное, там началось мое взросление, которое было связано с первой серьезной ответственностью. Осталось чувство причастности к очень важному делу — защите Родины, которым я тогда занимался. Есть гордость, что это было в моей жизни. И, конечно, навсегда будет уважение к тем людям, которые сейчас служат в армии или выбрали это своей профессией. Ведь одно из главных профессиональных качеств военного — готовность отдать жизнь за то, что он защищает. В этом — главный смысл армейской службы. И только за одно это ее можно и нужно уважать.
Олег Измайлов
Два немца
В Группе Советских войск в Германии (ГСВГ), где я начинал служить в гвардейском автобате, нашему воинскому подразделению командование положило стоять в том же самом месте, где до войны стояла, говорят, конная эсэсовская часть. Дух кровавого мерзавца Паннвица и его чубатых конников витал над казармами и боксами автопарка, в которых толстые кольца коновязей висели напоминанием о том, что некогда вместо наших «КАМАЗов и «ЗиЛов» тут хрустели сеном боевые кони.
Немецко-фашистское прошлое нет-нет, да и давало знать себя. Особенно нас всех почему-то потешала громадная мозаичная свастика на центральной стене обеденного зала столовой. За сорок лет до моего приезда в Германию ее закрашивали, должно быть, сотни раз, многими и многими слоями побелки. Красить всю стену в столовой считалось негигиеничным, поэтому замполиты время от времени получили свои привычные «втыки» от высокого начальства. Начальство приезжало в дивизию, благосклонно обходило казармы, спортивные городки, библиотеки и кинозал, который был оборудован тоже в одной из конюшен, и потому был жутко неудобным – десяток колон по периметру задним рядам солдатиков не давал наслаждаться в полной мере «важнейшим из искусств.
А потом проверяющее начальство попадало в столовую. И если погода была мрачной и сырой, кубики чёрной и красной смальты, из которой были сложены уголки свастики, проступали на стене столь явственно, что внезапный взгляд высоких чинов на это безобразие, пожалуй, мог вызвать у них ишемический приступ. Сколько ж было влито с лечебно-задобрительной целью в их луженные армейские глотки албанского коньяку! У нас в те поры отчего-то в дивизионном магазине только албанский продавался. Недурной, надо сказать, коньяк. А водку немецкую товарищи офицеры не одобряли. Дрянцо была эта водка. Да и то сказать, что это за крепость – то 35, а то и вовсе 28 оборотов, прости Господи.
Если проверка возвращалась в штаб 8-й гвардейской армии в Ваймар, то выезжали из части налево. Если отправлялись дальше по дивизии, то направо, в сторону двух городков с невинными именами Кляйн Бордау и Гросс Бордау (давно окрещенных русскими охальниками в «кляйн бардак» и «гросс бардак»), то непременно ехали по сильно разбитой танками, бэтэрами и бээмпэшками или там многотонными заправщиками, старой дороге, ведущей на полигон.
У самого съезда жил немец, о котором хорошо было известно, что он служил в СС, чуть ли не у того самого Паннвица, отсидел и давно на пенсии, ковыряется в скромном цветнике у дома. Каждой проезжавшей мимо машине, особенно с офицерами в кабине, старик что-то хрипло кричал вслед.
Как-то я ехал со старшим лейтенантом Юрой Васильевым, хорошо знавшим немецкий, и спросил – чего, мол, орет?
- Говорит, что дорогу разбили, сорок лет ездим, мол, а дорогу не чиним за собой, — ответил Юра Васильев и вдруг гаркнул что-то старику в ответ. Тот выслушал и снова замахал руками: «Шталинград, Шмолецк».
- А сейчас чего говорит?— снова полюбопытствовал я.
- Я ему говорю, что за Смоленск и Сталинград они нам еще должны, а он отвечает, что отсидел свое давно. Да ну его, — лениво протянул Васильев, — через пару километров дачки знаешь, там остановимся воды поить, жарко.
А, да, я забыл сказать, что было лето.
У махонькой дачи с невероятно аккуратным газоном, я остановил «УАЗик». Хозяин, такой же старый, как и первый, выслушал просьбу про «вассер» и на чистом русском сказал: «сейчас вынесу». Через минуту вернулся с ящиком лимонада, который после настойчивых наших отнекиваний был им поставлен в багажник машины. Мы поблагодарили и тронулись дальше. Старлей Васильев сказал:
— А ведь, знаешь, тоже в СС служил, я, когда в группу войск приехал, разговаривал с ним. Он за что-то страшное отсидел больше других эсэсманов, чуть не двадцатку. И веришь – говорит каждый раз одной и то же – нам, немцам и через пятьсот лет не будет прощения. Так вот, боец.
Руслан Мармазов
Яйца судьбы
Дело было в 1989 году. Я находился в армии, срок службы уже стремительно летел к дембелю, и домой, разумеется, хотелось сильно. Любые же моменты, о доме напоминающие, воспринимались с повышенной сентиментальностью и трогательностью. А уж Пасху-то, дивный и теплый праздник, хотелось отметить, понятно, пусть и не так, как в гражданской жизни, но хоть как-то.
С этими мыслями я занимался подготовкой к заступлению в караул. Так уж выпало, что с субботы на воскресенье службу нес наш дивизион, я был помощником начальника караула. Размышления о предстоящей Пасхе как-то сами собой завели меня на кухню. Там в хлеборезке орудовал ножом мало того, что парень из нашего призыва, так еще и земляк – из Славянска. Специфика его трудов была такова, что периодически (и даже очень часто) он имел контакты с представителями параллельного мира с той стороны колючей проволоки – с местным населением. Вот и возникла идея купить пару-тройку куличей, и я занес хлеборезу денег, чтобы тот взял на мою долю и организовал отправку всего этого благоухающего великолепия в караульное помещение.
Надо же такому случиться, что, оказавшись на кухне, я просто-таки наскочил на два фактора, породивших еще одну дерзкую пасхальную идею. Продукты на воскресенье уже были получены со склада, а всем, кто служил, прекрасно известно, чем в Советской Армии конец недели принципиально отличался от всех остальных дней. Бойцам по воскресеньям полагались яйца! Две штуки!
Лотки с ними заманчиво возвышались в углу, а рядом стояла целая выварка луковой шелухи. Не успели ее вынести просто. Вот прямо в одном кадре – яйца и шелуха… Для воплощения замысла в жизнь оставалось только решить технический вопрос окраски одних другой.
Не знаю, где как, а у нас среди поваров отчего-то преобладали узбеки. Готовили они удивительно скудно и временами отвратительно, но, скорее всего, здесь от них исходила меньшая опасность, чем в том же карауле или, скажем, у ракет.
Как бы невзначай я закинул среднеазиатским товарищам творческую мысль, мол, станете варить яйца, так уж засыпьте в чан луковой шелухи. Завтра такой праздник, что все крашеным яйцам крепко обрадуются. Конечно, узбекам все это было абсолютно не нужно. И праздник-то не их. И хлопоты лишние. Но, полагаю, включилось природное любопытство. Согласитесь, где бы они в своих кишлаках видели, как яйца красят луком? Решили проверить, что же за эффект получится…
О любознательности поваров я смог судить утром. Питание на караул бодрствующая смена получала раньше, чем на завтрак отправлялись дивизионы. Когда в караулку притащили бордовые яйца, а хлеборез, как и договаривались, передал кулич, настроение сразу поднялось.
Праздник! Настоящая Пасха! Как дома!
Караульное помещение живет обособленной жизнью. Бурные и громкие события, развернувшиеся в столовой, пролетели мимо меня, я все узнал только вечером, когда сменился. На ужин пришел, а повара на меня чего-то косо смотрят, причем, дело тут вовсе не в разрезе их глаз. Хм…
Оказалось, что после получения пищи караулом, но до завтрака основной массы бойцов, на кухню заглянул бдительный дежурный по группе подразделений. И обнаружил, что все яйца, предназначенные личному составу, коварным образом покрашены. Вы же помните, шел 1989 год. Да, перестройка, то да се, гласность, демократия, но времена все еще оставались жесткими и требовательными. Как быть с религией, еще точно не определились. А тут явный же атрибут церковного праздника! Правда, дело о злобной православной провокации «шить» не стали. Но и без внимания такой вопиющий выпад не оставили.
Армейская смекалка подсказала руководству решение повышенной мудрости: почистить к завтраку все яйца. На три дивизиона и отделение управления, на всякий случай. Кто чистить будет? Так, а кто красил, повара, значит. Словом, бедным узбекам пришлось немножко потрудиться в непривычном формате.
Это был единственный случай в расположение группы подразделений Ворошиловградского полка ПВО, когда солдатам и сержантам воскресные яйца подавались чищенными. Кроме караула, разумеется.
Захар Виноградов
Кровавый туалет
Служить мне в Советской Армии пришлось как раз, когда уже год Ограниченный контингент Советских войск находился в Афганистане. Это накладывало на службу определенный оттенок. Нет, в Афганистан я не попал. И в общем не жалею. К началу своей службы в СА я уже закончил филфак университета, кое-что видел, общался с разными людьми и в общем понимал, что к чему. В армию попал на рядовую должность и звание, поскольку в вузе у нас не было военной кафедры. А Афганистан отсвечивал в нашей части первыми вернувшимися с настоящей войны офицерами, которые сильно отличались от обычных советских офицеров, не нюхавших пороху.
Сразу после учебки я попал в артиллерийский полк, расквартированный в бывшем Кенигсберге (ныне Калининград), в бывшем здании какого-то офицерского училища Восточной Пруссии, с сохранившимися в нем мраморными лестницами, высокими, 5-метровыми потолками и огромными готическими окнами. Как только прибыли в полк, тут же меня, уже к тому времени младшего сержанта, пригласили в штаб полка, где сообщили, что дальнейшую службу я буду продолжать в отдельном дивизионе установок "Град" в качестве освобожденного секретаря комсомольской организации. Тогда я еще не знал, с чем мне придется столкнуться, поскольку в воинской части был всего несколько дней и потому не имел понятия ни о порядках, ни о реальном положении дел в части.
Отдельный дивизион установок "Град" был на особом положении в полку, поскольку по разным причинам командование полка и политуправление в него практически не заходили. Дедовщина в дивизионе приняла характер убийственный — не в переносном, а прямом смысле этого слова. Несколько "салаг" погибли прямо в первые дни своего появления в части (еще до того, как я попал туда) — один, "подскользнувшись", упал с мраморной лестницы, один "по неосторожности" выпал из окна, на другого в каптерке с полки "упали" гантели. Ну, и так по мелочам. Был например, один возрастной узбек (кстати, тоже с высшим образованием), который не ходил в караул, поскольку ему приказом по полку было запрещено носить оружие. Просто во время одного из караулов он навел автомат на своих товарищей и поставил всех на колени, заставив просить у него прощения. Под трибунал его не отдали. Потому что в трибунале пришлось бы выяснять, за что же он требовал просить у него прощения. А это, возможно, обернулось бы сроками и дисбатом для десятка "дедов" и некоторых офицеров, еще не прошедших службу в Афгане.
Вот и решили в полку, оружия ему больше не давать, в караул не отправлять и дать дослужить до дембеля без приключений.
В самом дивизионе служили около 100 человек, в основном уроженцы Средней Азии и Кавказа, слабо разбавленные украинцами, литовцами и русскими, был даже один иранец, одеваший по вечерам кеды и отправлявшийся почти каждую ночь в самоволку. А заправлял всем (и в дивизионе, и в полку, где более половины военнослужащих были выходцы из республик Средней Азии) кто-то по кличке "Черный принц", о существовании которого все знали, но кто он такой не знал никто из офицеров, да и большинства рядовых и сержантов, похоже, тоже. Известно было только то, что он квартировал в нашем отдельном дивизионе.
В таком вот подразделении мне предстояло служить освобожденным секретерам комсомольской организации. Бывший до меня вожак местной солдатской комсомолии в звании прапорщика из части сбежал, замполит, майор Скрипник, переместился в партбюро полка секретарем полковой парторганизации, а прибывший из Афганистана вместо него капитан тут же лег в госпиталь и дислоцировался там вплоть до моего дембеля. Мне же предстояло днем нести службу вместе со всем рядовым составом, проводить собрания, читать лекции по политической части вместо замполита, вместе с дежурным проверять караулы, пресекать всяческие нарушения воинской дисциплины, в том числе и проявления "дедовщины", а по ночам спать с 99 своими товарищами в той же казарме, где ночью царили уже другие порядки и все решал таинственный "Черный принц".
Уже через несколько дней после размещения в дивизионе я стал догадываться, что до дембеля (а до него оставалось еще больше года) я вряд ли доживу целым и здоровым. Впрочем то, как у меня всё вполне благополучно сложилось, почему за все время моей службы в дивизионе не было ни одного случая проявления "дедовщины" со смертельным или увечным исходом, — отдельная история. А сейчас о том, что этому предшествовало.
Почти сразу, как только я провел в новой казарме две или три ночи, когда у меня украли ремень, налили в сапоги воды, а в наволочку высыпали содержимое всех пепельниц, нас отправили на учебные стрельбы на полигон. Кстати, значительную часть времени мы там и проводили — на полигоне, в палатках. Летом — комары, питавшиеся исключительно жидкой солдатской кровью, осенью — нескончаемые прибалтийский дожди, а зимой — снег с ледяным дождем и такими же ледяными ветрами. Первый выезд на мое счастье или несчастье, пришелся на март. Как только поставили палатки и разместились на нарах, сразу же отправились на место стрельб устанавливать "Грады" и даже одну старушку "Катюшу". А спустя час меня вызвали к командиру полка полковнику Робакидзе. Тут на полигоне я и получил первое и единственное за всю мою воинскую службу поручение от столь высокого для меня (младшего сержанта) военачальника, шокировавшее меня до глубины души — построить из подручных средств для военослужащих туалет.
С одной стороны — смешно и обидно, даже унизительно как-то. А с другой… Как объяснил мне полковник Робакидзе, только мне, сержанту с высшим гуманитарным образованием, тонко понимающему человеческую душу, находящуюся в стеснительных полевых условиях, он мог поручить эту ответственную миссию.
И то сказать — поле — километр на километр, пронизывающий мартовский ветер, иногда перемежающийся сыплющейся сверху ледяной крупкой, черно-зеленые кубы "Градов" и такие же по цвету каракатицы гаубиц. И вокруг — тишина, даже птиц нет, все замерло в неуютном ожидании артиллерийских залпов гаубиц и жуткого воя "Градов"… И вот в этой ледяной пустыне маленький человек со своей естественной нуждой… Картина, достойная пера Достоевского и Чехова. В общем, с помощью выделенного мне молодняка, нашими же дивизионными "салагами", мы выкопали узкую траншею, на которую поперек положили отесанные с одной стороны бревнышки — по две штуки рядом, обнесли всё это жердями, которые обмотали тряпьем, клеенкой и полиэтиленовой пленкой, чтобы создать какое-то подобие стены и получили такое вот импровизированное, но вполне достойное для полевых условий сооружение.
И все было бы ничего, если бы не начавшаяся через пару недель оттепель. Оттаявший снег, неумолимо превращающийся в воду, стремительно наполнил траншею по самые бревнышки. "Деды" через доверенных обратились к "Черному принцу", а тот распорядился отрядить строителей туалета вычерпать весенние воды из ставшей весьма неудобной траншеи. И вот солдатский молодняк, размазывая по лицу сопли и слезы, начал черпать эту жижу и носить ее за бугор. При этом в качестве ведер по распоряжению "дедов" они должны были применять собственные каски, без которых на полигоне никак нельзя — стрельбы все-таки.
Кто-то из "салаг" сообразил сообщить мне об этом. Оказавшись на месте, я обнаружил эпическую картину — гуськом шедший к бугру молдняк с переполненными касками в руках, под присмотром надсмотрщиков из "черпаков" и дедов". Что-то в голове у меня перемкнуло, я взял собственную каску и начал ей как кувалдой бить и тех, и других — одних за издевательства, других за покорность. Голосовое сопровождение этих действий описывать не буду. В какой-то неуловимый момент вся эта толпа разделилась на две части — "дедов" и "салаг". Хотя я сам уже был "черпаком", стоять мне пришлось в рядах "салаг", что, впрочем, было не случайно. Драка была кровавой и особую зрелищность ей придавал тот факт, что отступать нам, мне и "салагам", было некуда — за нами была траншея. Среди тех, кто стоял в противоположной стенке были мои бывшие друзья — такие же "черпаки" из нашей учебки. А рядом были те, кто мне не всегда был симпатичен в повседневной жизни, но с которыми судьба свела нас стоять в одном боевом ряду.
Потом прибежали офицеры, несколько человек с той и с другой стороны отправили в санитарную палатку — импровизированный полковой госпиталь. Мы с молодняком и "черпаками" выкопали отводной канал и осушили траншею, командир дивизиона объявил мне выговор (наряды вне очереди к тому времени были отменены), а командир полка — благодарность. Я выкурил тогда же последнюю "беломорину" и после этого год не курил. Через год я ушел на дембель, а еще через полгода после моего дембеля умер Брежнев, а потом началась перестройка. В мирной жизни меня так носило по бывшей стране Советов, что я растерял и однополчан, и одноклассников, и однокурсников. Кстати, из своего выпуска (и школьного и университетского) я единственный, кто прошел срочную службу, остальные отбоярились с помощью различных ухищрений. Зато двое из моих троих сыновей тоже прошли срочную службу и не жалеют об этом.
Зато я навсегда усвоил несколько важных для себя вещей, которые во мне воспитала армия. Первое — никогда нельзя отступать. Второе — дружба народов и вообще настоящая дружба проявляются только в крайних ситуациях, когда либо — ты, либо — смерть. Третье — нет такой работы, которая может быть стыдной или неприличной. Неприличным бывает только безделие. Четвертое — твои противники могут стать твоими друзьями, а друзья — врагами, и это нормально. Верить людям всё равно надо всем, потому что неверие озлобляет, а злоба приводит к ошибкам. И это последнее, пятое правило, которое мне привила армия. Возможно, оно — и самое главное.