Пожалуй, самым известным и вторым по счету романом, упрочившим репутацию Камю как мастера литературы, стала «Чума», опубликованная в 1947 году. Роман, в основном, писался в военные годы, хотя и вышел после войны. В этом смысле он несет явный отпечаток военных впечатлений Камю о «коричневой чуме» нацистов. Читая роман, невольно вспоминаешь слова Вячеслава Иванова, сказанные им о символе: «Он многолик, многозначущ и всегда темен в последней глубине».
Роман символичен, но при этом погружен в особый мир, не лишенный тесных связей с реальностью.
В центре романа-хроники доктор Риэ, занимающий простую и ясную стоическую позицию во время нахлынувшей на алжирский город Оран эпидемии чумы (намёк на «коричневую чуму» более чем очевиден): «Сейчас есть больные и их надо лечить. Размышлять они будут потом, и я с ними тоже. Но самое насущное — это их лечить. Я как умею, защищаю их, и все тут». Доктор не верит в Бога и полемизирует с ученым священником Панлю: «Для меня такие слова, как спасение человека, звучат слишком громко. Так далеко я не заглядываю», но тем не менее они вместе: «Вы сами знаете, что я ненавижу зло и смерть. И хотите ли вы или нет, мы здесь вместе для того, чтобы страдать от этого и с этим бороться». Естественно, что борьба с «коричневой чумой»-нацизмом объединяет людей разных взглядов, верующих и неверующих.
Нельзя забывать, что Камю нравственную философию христианства воспринимал всерьез, хотя и постоянно полемизировал с ней. Вот, почему такую важную роль в «Чуме» играет вторая проповедь Панлю. Там святой отец жестко ставит вопрос о зле, о том, как противостоять ему, и каково отношение Бога к проявлениям зла в мире. Это — самый острый и трудно решаемый вопрос религиозной философии. Его и пытается разрешить Панлю, а вместе с ним и взыскательный автор. Он вспоминает уроки Достоевского и говорит словами священника, что «любовь к Богу — трудная любовь. Любовь к нему предполагает полное забвение самого себя, пренебрежение к своей личности. Но один лишь он может смыть ужас страдания и гибели детей, во всяком случае лишь один он может превратить его в необходимость, ибо человек не способен это понять, он может лишь желать этого». Говоря об этом, Панлю вспоминал, что согласно «старинной хронике, повествующей о великой марсельской чуме… из 81-го монаха обители Мерси только четверых пощадила злая лихорадка. И из четверых трое бежали, куда глаза глядят… Но читая хронику, отец Панлю думал о том, что остался там один вопреки семидесяти семи смертям, вопреки примеру троих уцелевших братьев. И ударив кулаком о край кафедры, преподобный отец воскликнул: «Братья мои, надо быть тем, который остается!»
Панлю тем самым призывал следовать принципу Риэ: оставаться до конца верным своему долгу даже в невыносимых обстоятельствах и противостоять коричневой угрозе.
Третий по идейной значимости герой романа Тарру — близкий друг и сподвижник доктора. Он многое пережил в своей жизни. Как и доктор Риэ, он не верит в Бога, но считает, что для людей важен образ святого человека, того, кого он называет, «святым без Бога». Тарру не уверен, насколько это возможно, и сама мысль не навязывается читателю, а скорее обозначена как вопрос, в какой мере святость совместима с секулярным, то есть нерелигиозным мировоззрением.
Панлю, Тарру и Риэ задают ритм идейных дискуссий в романе, наложенных на трагическую хронику чумной эпопеи в Оране.
В качестве четвертого героя «Чумы» я бы выделил журналиста Рамбера, который оказался в зараженном городе случайно и стремится воссоединиться со своей любимой женщиной. Она находится далеко, и поехать к ней невозможно. Рамбер соглашается помогать доктору Риэ в его противостоянии чуме: борьба со смертельной угрозой объединяет антифашистов разных взглядов и разных жизненных устремлений. Рамбер уходит в тот момент, когда эпидемия побеждена и личная жизнь возвращается: «Смутное и в то же время жгучее чувство, вскормленное этим многомесячным существованием, потерянным для любви, именно оно это чувство, требовало некоего реванша — пусть часы радости тянутся вдвое медленнее, чем часы ожидания».
Читая эти строки, я думал, с кем из русских авторов можно их сопоставить, и вспомнил о «Сестрах» Алексея Толстого.
Там, правда, любовь играет еще более важную роль, как сила, позволяющая преодолеть хаос и разруху времен первой мировой войны и революции: «Уютный, старый, может быть слишком тесный, но дивный храм жизни содрогнулся и затрещал от ударов войны, заколебались колонны, во всю ширину треснул купол, посыпались старые камни, и вот, среди летящего праха и грохота рушащегося храма, два человека, Иван Ильич и Даша, в радостном безумии любви, наперекор всему, пожелали быть счастливыми». Любовь присутствует у Толстого как важнейший положительный императив, и этим его хроника смутного времени приближается к притче Камю.
Возможность бесповоротного преодоления зла, воплощенного в образе чумы, так и остается у Камю открытым вопросом. Надо помнить, что война к тому времени только закончилась, и раны, нанесенные нацизмом, все еще кровоточили. Наиболее рельефно зловещий образ чумы показан на тюремном фоне: «С точки зрения самой чумы, с ее олимпийской точки зрения все без изъятия, начиная с начальника тюрьмы и кончая последним заключенным, были равно обречены на смерть, и, возможно, впервые за долгие годы в узилище царила подлинная справедливость». Справедливость как отрицательная величина не имеет позитивного разрешения. Об этом в конце романа размышляют доктор Риэ и автор, сливающийся с ним: «Но вместе с тем он понимал, что эта хроника не может стать историей окончательной победы. А может она быть лишь свидетельством того, что следовало совершить и что, без сомнения, обязаны совершать все люди вопреки страху с его не знающим устали оружием, вопреки их личным терзаниям, обязаны совершать все люди, которые за невозможностью стать святыми и, отказываясь принять бедствие, пытаются быть целителями».
Камю оставил открытый финал с поставленными, но не решенными вопросами. Я ясно чувствовал это с самого начала, но в тот момент, когда писал этот текст (декабрь 2013 г.), смысл послания Камю мне не был отчетливо понятен. А роман между тем заканчивается так: Риэ знал, «что микроб чумы никогда не умирает, никогда не исчезает, что он может десятилетиями спать где-нибудь в завитушках мебели или в стопке белья, что он терпеливо ждет своего часа в спальне, в подвале, в чемодане, в носовых платках и бумагах и что, возможно, придет на горе и в поучение людям в такой день, когда чума пробудит крыс и пошлет их околевать на улицы счастливого города».
И вот в наши дни «коричневая чума» в виде украинского неонацизма вернулась в соседнюю страну Украину и накрыла своей грязной волной Донбасс.
Местные старики и так хорошо помнили время нацистской оккупации 1941 — 1943, и вот через 70 лет нацизм вернулся в новом обличье радикального украинского национализма на их землю. Пожалуй, ярче всего об этом рассказала британская газета «Daily Meil» в своем материале от 2 июля 2014. Журналисты Софи Джейн Эванс, Вилл Стюарт и Виллс Робинсон обратили внимание, что современные военные фото из Донбасса удивительно похожи на фото эпохи присутствия фашистских оккупантов в этих краях. Ну, и вот одно из последних подтверждений о росте неонацизма на Украине — интервью Олеси Васильевой, историка и спортсменки из Донецка. Олеся рассказывает в нём, что крайний национализм на Украине не появился сразу и вдруг, но рос и развивался в течение всех последних лет.
Камю придерживался левых убеждений и эволюционировал от коммунизма к социал-демократии. В годы алжирской войны за независимость в 1950-е гг. он выступал за диалог между коренным населением (арабами и берберами), и франко-алжирцами и подвергался жесткой критике с обеих сторон.
В это неспокойное время мать писателя продолжала жить в городе Алжире, и Камю испытывал постоянное беспокойство в связи с этим. В своей декабрьской речи 1957 г. по случаю вручения ему Нобелевской премии по литературе он произнес ставшие знаменитыми слова: «Я всегда осуждал террор. Я должен осуждать террор, слепо захлестывающий улицы Алжира и который однажды может настичь мою мать или кого-то из членов семьи. Я верю в правосудие, но буду защищать свою мать до того, как оно совершится». В то время видный алжирский интеллектуал и писатель Талеб Ибрахими написал Камю в своем письме: «Впервые алжирский писатель не-мусульманин (а Камю родился и вырос в Алжире) выразил отчетливое понимание того, что его страна не просто страна сияющего света, магии красок, миражей в пустыне, таинственных арабских крепостей, феерии рынков, но также и прежде всего — сообщество людей, способных чувствовать, мыслить и действовать».
В конце 1950-х гг. писатель достигает не только нового уровня зрелости, но и становится заметным общественным деятелем, которого в виду его твердых нравственных принципов все чаще называют «Совестью Запада». Во многом это было обусловлено его жестким неприятием терроризма и нацистской идеологии, нечувствительность к опасности которой становится тем дальше, тем больше характерной приметной современного западного мира.
