И происхождение его было не самым подходящим для жизни в той стране — сначала, до войны, непролетарское (отец — торговый работник, мать — выпускница гимназии), а в послевоенное время — еврейское (двоюродный брат возглавлял разведку МОССАД). И, тем не менее, Борис Абрамович был одним из самых убежденных коммунистов в советской литературе. Но прежде, чем стать таким, каким его помнили современники, он рос в Харькове, куда родители его привезли трехлетним.
Харьков, тогда столица УССР, переживал самую тяжелую ломку в своей истории. Харьковцев уплотнили, повыбили или вытеснили вон, приезжие вживались в город, с которым их ничего не связывало ранее. И из их симбиоза рождались те, кого вскоре назовут харьковчанами. Это был город, где в музыкальном театре, именуемом тогда, извините, Держоперой, давали балет «Лебедячий ставок». Это было там, где русский театр закрыли почти на десятилетие, а великий режиссер Николай Синельников был вынужден скитаться по всей стране. Это было время тотальной украинизации. Однако и старые, и новые жители города и окрестностей были убеждены, что говорят не как-нибудь, а по-русски.
«Русский язык (а базар был уверен,
Что он московскому говору верен,
От Украины себя отрезал
И принадлежность к хохлам отрицал),
Русский базара был странный язык.
Я до сих пор от него не отвык», — писал впоследствии Слуцкий.
Душой города, несмотря на все революционные перемены, оставался базар. Для Слуцкого — Конный, для его старшего современника Израиля Меттера — Благовещенский или знаменитый Благбаз.
«Я вырос на большом базаре,
в Харькове,
Где только урны
чистыми стояли,
Поскольку люди торопливо харкали
И никогда до урн не доставали», — звучит в стихах этого поэта.
А когда столицу вывезли в Киев, город снова стал приходить в себя. В здании, где раньше были Дворянское собрание, затем — ВУЦИК, открылся Дворец пионеров. Там не только прошла реанимация новогодней ёлки под аккомпанемент Марка Гурченко, но и работали кружки, о которых Слуцкий вспоминал так:
«Я в Дворце пионеров, в Харькове,
Где артисты читали Горького
И огромный кружок полярников
Летом ездил по полюсам,
Видел Павла Петровича Постышева.
Персонально видел. Я — сам.
Пионер — с 28-го,
Комсомолец — чуть погодя…»
Один из таких кружков — литературный — вел Григорий Александрович Гельфандбейн, которому довелось пережить всех своих воспитанников. Позднее он, приходя в гости к кружковцам 70-х — начала 80-х, среди которых был и автор этой статьи, говорил нам: «Самым талантливым из моих кружковцев был Миша Кульчицкий, а самым читающим — Боря Слуцкий». И действительно, память у Бориса была особенная, о ней он сам говорил так: «У меня была такая память — память отличника средней школы».
Ближайшим другом Слуцкого был погибший под Сталинградом Михаил Кульчицкий, сын дворянина, офицера императорской армии, а затем — юриста и политзаключенного. Олеся Кульчицкая, сестра Миши, вспоминала: «Он часто приходил к нам, вернее, к брату… Другие ребята запросто, иногда шумно, проходили в комнату к Мише. Борис же задерживался, обязательно здоровался со всеми домашними. Наш отец, Валентин Михайлович, если бывал дома, беседовал с Борисом, задавал ему вопросы, заинтересованно выслушивал все, что отвечал Борис». Так приходило восприятие жизни разноцветное, а не прямолинейное:
«Старых офицеров застал еще молодыми,
как застал молодыми старых большевиков,
и в ночных разговорах в тонком табачном дыме
слушал хмурые речи, полные обиняков.
Век, досрочную старость выделив тридцатилетним,
брал еще молодого, делал его последним
в роде, в семье, в профессии,
в классе, в городе летнем».
А потом Слуцкий покинул Харьков. «Осенью 1937 года я поступил в МЮИ — Московский юридический институт. Из трех букв его названия меня интересовала только первая. В Москву уехала девушка, которую я тайно любил весь девятый класс. Меня не слишком интересовало, чему учиться. Важно было жить в Москве, не слишком далеко от этой самой Н.».
Поступил в юридический Борис по настоянию отца и по совету Валентина Михайловича Кульчицкого, а когда Миша Кульчицкий решил бросить Харьковский университет и перевестись в Литературный институт, вдвоем они пошли на поиски поэта, который дал бы Кульчицкому рекомендацию для поступления.
Слуцкий вспоминал: «…мы пошли к Антокольскому. Он выслушал Кульчицкого, изругал его и охотно дал рекомендацию. Потом попросил почитать меня — сопровождающее лицо. Восхвалил и дал рекомендацию. Через сутки я был принят в Литературный институт и целый год подряд гордился тем, что получаю две стипендии — писательскую и юридическую». Через два года, окончив полный курс обучения, Слуцкий не стал получать юридический диплом. В то же время летом и осенью 1941 года в ожидании, когда военкомат удовлетворит его просьбу о призыве в армию, он окончил Литинститут, семинар Ильи Сельвинского, названный потом немногими выжившими «братской могилой».
А дальше — фронт. Ушел Слуцкий рядовым, а вернулся майором. Служил секретарём и военным следователем в дивизионной прокуратуре. С осени 1942 — инструктор, с апреля 1943 — старший инструктор политотдела 57-й армии. Несмотря на то что был политработником, постоянно лично ходил в разведпоиски. На фронте был тяжело ранен, инвалид второй группы. В 1943 году вступил в партию. После войны — на литработе. Переводы, стихи в разных изданиях…
Михаил Светлов еще в 1954 году на обсуждении стихов Слуцкого в секции поэзии Союза писателей сказал: «По-моему, нам всем ясно, что пришел поэт лучше нас». Лишь благодаря статье И. Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого» («Литературная газета», 28 июля 1956) вышла книга стихотворений Слуцкого «Память», и он был принят в Союз писателей СССР (1957).
Составитель сборника Владимир Огнев вспоминал: «Свой чемоданчик, чудом сохранившийся с фронта, он раскрыл не сразу. Там хранились стихи и проза, которую он доверил еще позже. В начале 1957 года Борис торжественно вручил мне толстую папку стихов: «Донесете?» Он сказал, что позвонил в «Советский писатель» и попросил, чтоб я составил и редактировал первую его книгу. Там согласились. Речь шла о сборнике избранного листов в десять.
Каково же было удивление Бориса, когда я, придя к нему — тогда он снимал комнату где-то в районе Неглинной, — предложил свой состав всего из… 39 стихотворений. В книге «Память», которая была подписана в печать — какая символика! — 22 июня, значится 40. Слуцкий задумался. Потом твердо сказал: «Хорошо. Только я бы хотел добавить одно стихотворение — „Последнею усталостью устав…"». Пожелтевший листок лег на свое место. Слуцкий с церемонной важностью пожал мне руку, как будто мы подписали меморандум».
В тот же год Слуцкий женился. «Таня Дашковская, став женой Слуцкого, получила все, как говорится, по «первому классу». Борис одевал ее, как дети одевают куклу, любуясь и сдержанно восторгаясь, возил по заграницам, модным курортам, покорно следуя за своеобразным обществом жены, в каком до женитьбы не имел ни интереса, ни надобности. Светская жизнь Тани Слуцкой никак не гармонировала с суровым стилем его прошлой жизни», — рассказывал позднее Огнев.
Год спустя Слуцкий примет участие в травле Пастернака. Тогда на собрании московских писателей он сказал: «Поэт обязан добиваться признания у своего народа, а не у его врагов. Поэт должен искать славы на родной земле, а не у заморского дяди. Господа шведские академики знают о Советской земле только то, что там произошла ненавистная им Полтавская битва и еще более ненавистная им Октябрьская революция». Позднее в своих стихах Борис Абрамович оценит это событие так:
«Уменья нет сослаться на болезнь,
Таланту нет не оказаться дома,
Приходится, перекрестившись, лезть
В такую грязь, где не бывать другому».
Одно из первых публичных выступлений Слуцкого перед большой аудиторией состоялось в Центральном лектории Харькова в 1960 году. Организовал его друг поэта — харьковский литературовед Лев Лифшиц. Вместе с несколькими другими «знаковыми» поэтами 1960-х годов появился в фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича» на вечере поэзии в Политехническом музее. А потом была всесоюзная дискуссия о «физиках и лириках», навеянная стихотворением Слуцкого.
Казалось бы, советский поэт, убежденный коммунист… Но творчество Слуцкого любили и люди, которым эта идеология была, мягко говоря, не близка.
«Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов. Он с равной лёгкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось помимо его воли с конкретного и исторического на экзистенциальное — конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком ХХ века… Его интонация — жёсткая, трагичная и бесстрастная — способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чём он выжил», — подчеркивал И. Бродский.
В феврале 1977 года умерла жена Слуцкого, много лет страдавшая от рака лимфоузлов. Для него это стало настоящим ударом, от которого он уже не оправился. За 3 месяца он написал около двухсот стихотворений, в том числе обращённых к жене, и замолчал как поэт до конца жизни.
«Я ничего не видел кругом —
Слеза горела, не перегорала,
Поскольку был виноват кругом,
И я был жив, А она умирала».
Последние годы Слуцкий провёл в Туле у младшего брата Ефима, в течение продолжительного времени находился в психиатрической лечебнице. Скончался 23 февраля 1986 года. Долгие годы после этого выходили сборники неопубликованного при его жизни.
P.S. В Харькове нет ни улицы Слуцкого, ни мемориальной доски в его честь.
