Когда 30 лет назад юридически перестал существовать СССР никто или почти никто не думал, что это навсегда, у многих было ощущение, что произошла смена власти наверху, а вот в повседневной жизни всё останется таким же, как и было и даже станет лучше. Но произошли кардинальные изменения не только в политике и общественной жизни, но в культуре, что особенно остро почувствовала знаменитая русская актриса Татьяна Васильева.
— Татьяна, вы в 1981 году получили почётное звание «Заслуженная артистка РСФСР», а в 1992 году — «Народная артистка российской Федерации». Вас любили тогда, вас обожают сейчас, несмотря на изменившиеся времена. В чём лично для вас отличие времён сегодняшних от времён советских?
— Анна, отличается очень многое. Кино в Советском Союзе было искусством. И тогда нельзя было сказать, что было впереди: театр или кино. Сейчас для меня это однозначно театр. К сожалению, кино утратило всё, в кино сейчас, на мой взгляд, больше нет искусства. Всё компьютеризировано, нет живых людей. И самое страшное, что зритель больше не сопереживает, хотя всё взрывается, люди гибнут, кровь льётся, но это никого не трогает. Вот, чего они добились своим кино сейчас. Когда люди перестали быть людьми. Раньше от одной только капли крови человек мог потерять сознание в кинотеатре, а теперь это вообще никого не трогает.
Было всё иначе. Раньше ждали кино, которое должно вот-вот выйти. Люди стояли в очереди ночами, чтобы попасть в кинотеатр и посмотреть новый фильм. Каждый фильм принимался так, каждый фильм был событием. Сейчас я не знаю, кто сидит в кинотеатре, вообще не представляю.
— А не кажется ли вам, что это так, потому что сейчас очень много фильмов снимается? Избыточность правит бал. Говоря экономическим языком, рынок перенасыщен, всё стало доступно. И интернет тоже этому виной.
— Конечно, и это тоже. Но фильмы стали ни о чём, фильмы теперь никого не трогают. В кино сейчас можно сходить погреться и поцеловаться в темноте. Конечно, есть философские фильмы, но и они сейчас тоже тяжело воспринимаются. Я понимаю, что кинематограф сейчас на распутье, нет понимания того, что сегодня может людей тронуть. Но сто процентов, что что-то может. И надо об этом задуматься!
Раньше было гораздо проще, кинофильмы раньше были другими, намного проще, намного примитивнее, но они были доступны. Кино прошлых лет способно было вызвать реакцию. Долгую реакцию, когда у человека всё внутри отзывалось. И сейчас на это тоже есть большой спрос. Спрос на сопереживание.
— 25 декабря 1991 года о своей отставке заявил президент СССР Горбачёв, и это стало последней точкой в истории СССР. Татьяна, вы помните себя в тот момент? Что вы делали тогда, что вы чувствовали и поняли ли вы, что рушится страна, что это конец?
— Экономисты называют лихие 90-е эпохой первоначального накопления капитала, многие люди с хваткой своё состояние тогда и сколотили. Есть ли у вас ощущение, что лично вы что-то не сделали в то время? И что вообще можно было сделать тогда человеку из вашей среды?
— Я думаю, что людям театра и актёрской среды ничего нельзя было сделать, тем более, как вы говорите, «накопить». Мы только теряли. Все оказывались у разбитого корыта и не понимали, что делать. Поэтому был застой, который превратился потом во взрыв. Начался следующий период в искусстве, в театре. Многие оказались без работы и стали свободными от хождения на работу, на спектакли. Многие поняли, что они одни, ни с кем, и никто со мною.
И как всегда, когда происходит что-то ужасное, это ужасное становится одновременно и двигателем. Начались различные движения, появилось то, с чего начинался театр, с истоков. Появился антрепризный театр, и эти спектакли были очень хороши тогда. Они были дорогими, были ещё какие-то деньги на это. Тут сработал принцип: одна дверь закроется, другая откроется. Это случилось. Открылись новые возможности. Ты перестал быть вечным учеником, за которого кто-то отвечает. Ты стал самостоятельным художником.
— Татьяна, как я понимаю, ваша главная роль в семье была ролью добытчика, не важно, в советские ли времена, или во времена новейшие. Что для вас сейчас является самым важным? Благополучие детей, политическая стабильность, успех?
— Самое важное — это исправить ошибки, которые произошли, когда мы не почувствовали перемен, что они уже наступили, и что детям уготована совсем другая ситуация. Они иначе будут пробиваться в этой жизни, для этого нужны совсем другие черты характера. Я говорю о себе. Я лично не воспитала своих детей для новой жизни. Мне это и в голову не приходило. И теперь за это расплачиваются мои дети, за мою неосведомлённость. Я продолжала работать, я продолжала вкалывать, я понимала, что у детей обязательно должен быть хлеб, масло, гранаты, иногда икра. Я этим была занята. Их здоровьем, но не их становлением.
Я думаю, что многие сейчас себя могут в этом заметить и упрекнуть. Мне тогда хотелось всё взять на себя, потому что я понимала, что катастрофа настала. Сын был маленьким, мы были в Пицунде, а он был в Москве, он позвонил мне и сказал: «Мама, у меня за окном стоят танки, мне можно выйти на улицу?». Это было, когда Горбачёв отрёкся. Конечно, я думала тогда о его жизни, а не о том, как сын будет жить дальше и сколько он будет зарабатывать. В результате мой сын зарабатывает просто копейки, он не может содержать троих детей. И если не я, то… Ровно такая же ситуация с моей дочерью. Да, они пытаются, они пробиваются, но им платят очень мало, на это нельзя прожить. Вот, к чему мы пришли. На это нельзя прожить, поэтому я не знаю, что их ждёт.
И я себя ничем не оправдываю, ни тем, что я женщина, ни тем, что я артистка, я просто тупая! Со мной не было никого, кто бы мне сказал: «Таня, не туда, ты не туда идёшь».
— А нет такого ощущения, что в советское время в вашей профессии было легче пробиться? Люди приезжали со всей страны, поступали, делали карьеры. А сейчас талантливые ребята из провинциальных городов порою просто не доезжают до Москвы.
— Конечно, есть. Тогда всё же об этом государство заботилось. Величайшие педагоги, ученики Станиславского и так далее, которые у меня преподавали, ездили по всей стране, устраивали конкурсы. И только на последний тур люди приезжали в Москву, правда, на свои деньги всё же. И в Москве понимали, что ребёнок приехал на свои деньги и его последний шанс — это вот этот третий тур. Да или нет…
Дети были отобраны со всей страны. Когда в Москве проходил третий тур, становилось понятно, как много нас было со всей страны. Было сто человек на место. Сейчас пять на место, и то все по знакомству. И моряки приходили, и солдаты, которые только что отслужили. Это было такое невероятное разнообразие и талантов, и какой-то самобытности, что ли. А сейчас — москвичи, питерцы — всё, других нет.
— Татьяна, чем для вас был Советский Союз? Какое чувство испытывала советская девочка-девушка, а потом и женщина Татьяна, когда просыпалась утром в самой большой стране мира?
— Для меня он был жизнью. Мне было в нём хорошо. Мы были очень нищими, наша семья была реально нищей, сейчас я это понимаю, но тогда никому из нас в голову это не приходило. В моей семье, по крайней мере.
Мы жили как все, была радость от того, что ты пробуждаешься и слышишь гимн Советского Союза в шесть часов утра. Папа встаёт на работу, идёт на завод. Мама наливает ему тарелку супа, потому что он на весь день уходит. Я прибегаю, сажусь с ним рядом, из одной тарелки мы едим этот суп или борщ. Папа уходит на работу, мама даёт ему булку и туда кладёт два куска сахара. Это на весь день. Потом мама меня собирает в школу, мне тоже — булку и два куска сахара. И с таким счастье я всегда выбегала из дома, и я не знала другой жизни, не знала, она мне и не нужна была. Эта другая жизнь…
И если бы мне её предложили, я не уверена, что я бы в ней адаптировалась. Я оттуда, и мне много не надо. А сейчас моим детям надо всё, что они видят у других. Им надо много, но только прежнее «много» — это уже «немного» сейчас, это норма. Хотя, по моим понятиям, это слишком много и очень дорого. Но наши новые поколения этого не поймут.
Был период, когда я, как и многие, критиковала Брежнева и других действующих на тот момент правителей СССР. И что-то мне не нравилось. Мы ездили за границу и сравнивали. А теперь я такая патриотка… И помыслить не могла, что я так изменюсь.
