Вопреки, а впрочем, может быть, и в полном согласии с известным высказыванием Евгения Александровича, он останется в истории прежде всего поэтом. Вопреки — потому что поэзия кажется больше и значительнее всего его остального творчества. А ведь он писал прозу, публицистику, мемуары, сценарии, снимал кино и снимался в кино. В полном согласии — потому что вся обширная деятельность Евтушенко, включая не только художественную, но и общественно-социальную, как будто подтверждала, достраивала его образ поэта. То есть он и кино снимал как поэт, а следовательно, был больше чем поэт.
Это «больше» — едва ли не самое главное в поэтической самоманифестации Евтушенко. Если для Бродского поэт — это тот, кто отвечает за язык, кто властитель языка, а следовательно, и всего остального, поскольку важнее, чем язык, материи нет, то Евтушенко к языку равнодушен. У него нет чуткости к слову, мелодике, ритму. Его «Братская ГЭС» — настоящая какофония, его речевые искажения («Идут белые снеги») кажутся аляповатыми неловкостями.
Евтушенко риторичен (иногда подчеркнуто, как в поэме «Мама и нейтронная бомба») и часто намеренно сводит поэзию к банальным броским формулировкам («Людей неинтересных в мире нет»). Даже когда усматривают в его поэзии оглядку на Маяковского (хотя в большей степени имеет смысл говорить скорее о Семене Кирсанове), речь идет не о поэтическом слове, а о поэтическом жесте, ярко окрашенном социальностью. Собственно, эта жестикуляция, эта поза призвана восполнить словесную неполноценность, неполновесность, так же, как знаменитые пестрые, вычурные пиджаки Евтушенко следует рассматривать как яркое обрамление его лирики. И его завещание (похоронить в Переделкино рядом с могилой Бориса Пастернака) — последний, а потому особенно важный поэтический жест.
Евтушенко был чуток к злободневности, к болевым точкам дня, поэтому в его поэзии столько открытой памфлетности («Бабий Яр», «Наследники Сталина», «Казанский университет»). Он был укоренен в истории, точнее был внимателен к тому, что называют «историческим значением» или «исторической значимостью». В эту «значимость» и поэзия вносит свой вклад, а зачастую эту значимость определяет. Он вовсе не случайно взялся подводить итоги русской поэзии XX века, создав свою антологию, то есть утвердив свой взгляд на нее. И при этом мечтал прорваться в XXI век. И прорвался. Или просто перенес с собой то, что казалось ему важным, дорогим, ценным в веке XX-м. Достаточно вспомнить празднования его дня рождения в Политехническом музее, проходившие несколько лет подряд.
Со смертью Евтушенко время шестидесятников еще более отдалилось от нас. Евтушенко, может быть, в большей степени, чем Вознесенский, Ахмадулина или Аксенов выражает характер шестидесятых годов, и уж во всяком случае, если не дух эпохи вообще, то одну весьма существенную ее составляющую. В Евтушенко поражает это удивительное сочетание лояльности и фрондерства, официоза и оппозиционности, советской гордости и симпатии к Западу. У Евтушенко был как будто особый статус официальной полуразрешенности, статус выездного поэта, принятого на Западе, советского представителя за рубежом.
Любопытно другое. Если об общественной роли Евтушенко говорить можно долго, то о его собственно поэтическом значении писать отнюдь не легко. Если отвлекаться от строк и стихотворений, ставших приметами времени (песнями в частности), а потому как будто уже и не поэзией вовсе или поэзией не вполне, то сказать, какими стихами он останется в памяти — вряд ли можно однозначно.
Николай Александров
