— Некоторые российские политики предлагают придать официальный статус русскому языку в ЕС. Есть ли в этом смысл?
— Еврокомиссия сама предлагает расширять список официальных языков Европы! Мы хотели сделать это через процедуру «Гражданской инициативы», собрать миллион подписей в семи странах в пользу официального статуса русского языка. Однако практика такова, что до сих пор все 23 официальных языка ЕС стали таковыми исключительно через заявление государств, в которых проживают диаспоры, а не через инициативу страны культурного происхождения членов этих диаспор.
— Об официальном статусе русского языка в ЕС можно забыть?
— Нет, шанс остается. Самая весомая в ЕС организация нацменьшинств — Federal Union of European Nationalities (FUEN) — держится на модельных меньшинствах: датского меньшинства Германии и немецкого Дании. Они добились своих языковых прав, своих школ, вузов. Инициатива миллионного сбора подписей в пользу русского языка исходила от FUEN.
Но Еврокомиссия эту инициативу отвергла, дав понять, что все зависит от государств, где проживают русские. Это официальный Берлин, Париж, Таллин — любая столица страны, где есть большая русская диаспора, должна заявить о том, что хочет видеть русский язык официальным языком ЕС. Вот зачем наша партия «Русский союз Латвии» поддержала проведение референдума о придании официального статуса русскому языку в Латвии.
— Но ведь референдум был проигран…
— У него была иная цель — воздействовать на национал-элиты. Он, кстати, был выигран в двух регионах — в Латгалии, где 60% сказали «да» официальному русскому языку, и в Риге, ганзейском по духу городе, где ситуация сложилась 50 на 50. И если бы латвийское государство было по-европейски толерантным к меньшинствам, оно пошло бы на компромисс: хотя бы эти регионы получили официальный статус для русского языка. А будь Латвия демократией, она бы подала в Евросоюз заявку — так Испания поступила в отношении каталонского языка.
— Разве майские выборы в Европарламент, когда в него вошли нетрадиционные партии, не сделали его более нейтральным по отношению к России?
— Пока неясно. Ясно, что выборы показали падение позиций двухпартийной системы, которая долгое время определяла лицо Европы. В Великобритании — консерваторы и лейбористы, в Германии — христианские демократы и социал-демократы, в Испании — народная партия и социалисты. И так по всему ЕС. В терминах Европарламента двухпартийность долго отражали европейская народная партия и европейские социал-демократы. Выборы показали, что народ в этой системе разочаровался, поняв, что нет разницы между правыми и как бы социал-демократами. Эти две партии хоть и устояли, многое потеряли на выборах. Выиграли альтернативные силы с размытой политической позицией, не входящие в мэйнстрим, — такие как UKIP в Великобритании, Die Linke в Германии, Podemos в Испании. Эти силы, как говорят у вас в России, несистемной оппозиции, в основном критичны по отношению к политике коалиции Европарламента к России — народников и социал-демократов. Но при этом коалиция пока держит в руках парламент.
— До 2013 года ЕС выступал по отношению к России как стратегический партнер. В этом году ЕС заявил, что его стратегический партнер — США, а отношения с Россией должны строиться на принципах «критического взаимодействия». По этому принципу США строят свое взаимодействие с Белоруссией и КНДР.
— Что тут удивительного? Это четкая стратегия. Она, с моей точки зрения, навязана европейцам через сателлитов Соединенных Штатов: Польшу, страны Балтии, Швецию, Данию, Финляндию и главного лоббиста — Великобританию. Для меня долго было загадкой: почему Европа пошла на поводу американской стратегии, которая ей вредит? Все встало на свои места, когда я познакомилась с биографиями политической элиты ЕС. Вся она училась или долго жила в США и сопротивляться почти не в состоянии: в Брюсселе мощное проамериканское лобби.
Помните короткий период истории, когда казалось, что холодная война закончилась, и между Западом и Россией наступил мир? И если подходить к этому делу формально, то договор «ЕС — Россия» был подписан до того, как в 2004 году в ЕС вошли десять новых стран, из которых восемь, за исключением Мальты и Кипра, восточноевропейские. Вот тогда отношения «Россия — ЕС» начали тормозить. Им на смену в 2007 году пришла программа «Восточное партнерство» — начало реализации США стратегии отрыва ЕС от России. Она сводится к интеграции в ЕС шести стран бывшего СССР: Украины, Молдавии, Азербайджана, Армении, Грузии и Белоруссии.
Я не раз спрашивала: «Почему без России?» Тогда замглавы европейской дипломатии Хельга Шмидт и директор департамента России и Восточной Европы ЕС Гуннар Виганд утверждали, что Россия — большая страна, и только поэтому не входит в программу «Восточное партнерство». Но когда последовало почти ультимативное предложение странам «Восточного партнерства» подписать договор об ассоциации и о зоне свободной торговли с ЕС, которые бы исключали интеграцию этих стран с Россией, пошла стенка на стенку. Я в Европарламенте голосовала против и заявила, что России объявлена холодная война.
Брюссель объявил страны «Восточного партнерства» зоной стратегических интересов ЕС, а отношения с Россией перевел в ранг «критического взаимодействия». Вот только шестерка стран «Восточного партнерства» странным образом совпала со знаменитой «Балтийско-Черноморской дугой» Бжезинского, которую он видел как «санитарный кордон», или зону влияния США вокруг России.
— А у России разве есть цивилизованная философия противостояния «санитарному кордону»?
— Хотелось бы, чтобы она была, но Москва пока не может сформулировать эту идею, теряя очки в глазах как несистемной оппозиции в Европарламенте, так и европейского бизнеса. Я не историк, я математик и правозащитник, но волею судеб участвую в глобальном политическом процессе. И внимательно прислушиваюсь к экспертам. Соглашусь с ними, что Россия — другая цивилизация. Чем больше я наблюдаю греков, болгар (русских мне не надо наблюдать), тем больше понимаю, что это что-то другое. Они оттеняют кризис либеральной концепции индивидуального спасения — идеи основной части стран ЕС.
— Я знаю, вы хотите доказать, что трагедия в Одессе и война на юго-востоке Украины — это геноцид. Но возможно ли это в такой жесткой формулировке?
— Думаю, не сегодня и не завтра, но правда проявится. Не надо недооценивать международное право. Да, этот инструмент слабый, гнилой, пронизанный двойными стандартами, но все-таки это инструмент.
— И получалось ли у вас удачно использовать этот инструмент?
— Не так часто, как хотелось бы. Год назад с помощью Латвийского комитета по правам человека, английского адвоката Билла Боринга, вместе с Эстонским центром по правам человека мы выиграли в Европейском суде «Дело Алеши». В 2007 году в Таллине переносили памятник советскому воину-освободителю из центра столицы на окраину.
Это был первый европейский кризис, когда на Россию хотели свалить ответственность за все что угодно. Мол, акции протеста — «это провокация Кремля». Нам через суд удалось доказать, что эстонская полиция незаконно отвозила протестующих в детерминалы, избивала их. Суд согласился, что полиция превысила свои excessive use of force и виновата в несоразмерном применение силы.
— Но ведь резонанса это решение суда не имело. Может, стандарты правозащитной деятельности себя исчерпали?
— Это не проблема правозащитников. Мы работаем в сфере действующего международного права, которое создавалось на основании договора государств, а не правозащитников. Европейская конвенция о правах человека, на которую мы ссылаемся, подавая жалобы в Европейский суд, это инструмент пятидесятых годов. Международные пакты о гражданских, политических правах появились в шестидесятые годы. Так и в новом веке — это государства должны созреть до пересмотра существующих документов и стандартов правозащитного движения.
